Метафора Отца и желание аналитика. Сексуация и ее преобразование в анализе

Одним из наиболее зримых проявлений неотделимости желания аналитика от предшествующего ему желания основателя было хорошо известное фрейдовское сопротивление любым попыткам подтолкнуть развитие психоанализа в каком-либо ином направлении, кроме заданного самим Фрейдом. В зависимости от собственных пристрастий последующие специалисты и исследователи приписывали это сопротивление то научной строгости и независимости Фрейда, то проявлениям его ревнивости. Второе толкование обычно выдавалось за аналитическое, клонящее к тому, что есть в основателе анализа нечто анализу доступное – здесь предлагалось вернуться к тем или иным биографическим эпизодам жизни Фрейда, которые бы чисто психологически доказывали его нетерпимость и неуступчивость. Однако по-настоящему аналитическим жестом скорее было бы указать, что на уровне желания Фрейда, невыводимого из внешних обстоятельств его жизни, сопротивление сводилось к отказу поддерживать новации, не обеспечивающие доступа к объекту влечения, из поддержки и культивирования которого, как было показано, анализ возникает. Таким образом, здесь исключена возможность полностью разграничить симптоматическое и профессиональное. Именно к этой неразличимости, по всей видимости, следует возводить столь же бескомпромиссное и безоговорочное желание всех приверженцев достаточно чистого классического анализа размежеваться с теми, кто не берет на себя обязанность придерживаться его узких рамок.

Рессентиментная тональность, в которой зачастую обсуждают фрейдовскую бескомпромиссность, продиктована искушением объявить его самонадеянным законодателем, изгоняющим всех несогласных с прочерченными им границами. С одной стороны, известная правота непокорных Фрейду бесспорна: для них еще более, чем для нынешних исследователей, было очевидно, что он руководствовался не только соображениями вящей теоретической пользы, и в его активном недовольстве опрометчивыми новациями своих приближенных и учеников было что-то еще. С другой стороны, преодолеть сложившийся на этой почве рессентимент позволит признание, что фрейдовские действия были продиктованы необходимостью не столько объективно-научного, сколько логического свойства. Фрейд впервые натыкается на область, где инстанция желания доступна изучению, и вход в нее он обнаруживает со стороны желания собственного.

На первый взгляд может показаться обоснованным искать доступ к желанию через желание же – недаром Фрейд не без толики лукавства, до сих пор принимаемого за чистую монету, иногда заявлял, что возможности анализа якобы открылись ему через анализ собственный – что он, другими словами, пожелал о работе желания что-то узнать. Тем не менее опора на тождественность явлений, картезиански выстроившихся здесь как наблюдающая и наблюдаемая инстанции, глубоко обманчива. Фрейд не только знал, какой конкретной среде он обязан возникновением анализа, но и прекрасно понимал, насколько редкий билет вытянул и насколько случайным было все с ним произошедшее. Его открытие, как уже было сказано, могло не состояться, если бы не любопытство к самой пикантной части истерического симптома, которую занятые делом классического лечения специалисты неизменно в своих пациентках упускали.

В справедливости этого представления Фрейд убеждался тем сильнее, чем отчетливее в опыте анализа проступало, насколько невыносимо для субъекта само существования инстанции желания со всеми его последствиями и какое глубокое сопротивление оно вызывает – возможно, самое глубокое из всех. Хотя именно фрейдовскому психоанализу мы обязаны повсеместным отождествлением инстанции желания и бессознательного, полезно помнить одно из замечаний позднего Фрейда: сопротивление существованию анализа никогда не носит исключительно интеллектуального характера, но имеет общие источники с другими видами бессознательного сопротивления[19]. Фрейд называет эти источники аффективными, что после Лакана звучит не совсем точно, однако дает представление по крайней мере об их локализации. Прозрение, посетившее Фрейда в момент достижения его учением мирового признания, состояло в том, что у аналитика нет даже близкого представления о тех исторически новых формах тревоги, которые он вызывает своей практикой и объявлениями о сделанных в ней открытиях. В этот момент Фрейд впервые фиксирует, что бессознательное и желание находятся в отношениях взаимоисключения – тезис, который впоследствии будет вдохновлять лакановскую практику. В конечном счете субъект сопротивляется – в том числе на самых глубоких уровнях – не отдельным побуждениям, исходящим от бессознательного, а существованию и действенности самого желания.