Между нами только ночь

Мама хотела, чтоб я стала актрисой. Самой ей пробиться в артистки не удалось, хотя она была участницей фронтовой художественной самодеятельности – как раз наутро после их школьного выпускного вечера началась война.

В мае сорок пятого года готовился грандиозный концерт ко Дню Победы в Москве. Строгое жюри во главе с самим генералом Жуковым отбирало конферансье для эпохального представления. Нахмурив брови, товарищ Жуков придирчиво окидывал взглядом претенденток на роль ведущей:

– Эту б… убрать, эту б… убрать, а вот эту, – он указал на мою маму, – оставить!

– Свободней, естественней!.. – говорила мама, втайне от папы готовя меня к весеннему поступлению в театральное училище, – не пыжься, не пучь глаза, раскованней: “…А розы были так свежи, так прекрасны…”

Ей даже удалось найти блат. В Щепкинском училище деканом работал знакомый ее приятельницы Миша Новохижин. Бывший военный летчик, он пел под гитару романсы. Предупрежденный о нашем участии в первом туре, Миша специально явился на прослушивание и стал изумленным свидетелем пронзительно исполненного мною этюда: “старая якутка в чуме”.

Главное, они мне сами сказали:

– Представьте себе, что вы —…знатная оленеводка!

Ну, я и представила. Села на пол, глаза прикрыла, раскачиваюсь, что-то стала бормотать себе под нос, не то сонная, не то пьяная. Люди передо мной растаяли в морозной дымке. Лишь за горизонт в дальние дали уходили бескрайние снега.

Вся моя жизнь сгустилась во мне, сумрачным взглядом я обозревала ее, не различая деталей, и синий табачный дым застилал мое морщинистое лицо.

– А-а-ай-я-я-я-я-я-а-ай!.. – зазвучала во мне какая-то незнакомая песня. – Я-а-а на-на ой-ёй-ёой ма-а-а ма-ма-а ньо-ой!.. – беззубым ртом и впалыми щеками я выводила, почесываясь. – М-м-м-а-я-а-о-о, – заклокотало в горле.

– Спасибо!

Я вздрогнула и мутным глазом уставилась на приемную комиссию.

Меня попросили выйти.

Вскоре выскочил Миша, немного смущенный, и сбивчиво объяснил маме, что я для Малого театра не подхожу: им требуются “героини”, а я безнадежно “характерный” типаж. Он мог бы сделать невозможное и протолкнуть меня на второй тур.

– Но это будет полностью безрассудный шаг, – убежденно проговорил Миша. – Царев с Гоголевой на нее даже смотреть не будут! Так что не стоит травмировать ее, кажется, и без того неустойчивую

психику.

Тем летом я так и не решила, кем бы мне стать. Поэтому целыми днями слонялась по улицам, глазела по сторонам, прогуливалась в Коломенском парке, уплетала мороженое и, разлегшись на траве, следила за жизнью облаков, мечтая о любви.

Родители отчаялись и уехали на курорт, оставив приглядывать за мной старого папиного друга – поэта и философа Маркова. Марков меня никак не угнетал. Ночами он сочинял стихи, не выпуская изо рта “беломорину”, днем спал, а в сумерках выбирался в магазин за скромной рюмочкой. Иногда, ссылаясь на преклонный возраст, он гонял меня в “винный”, кричал вслед хорошо поставленным голосом:

– Если нет четвертинки, купи пол-литра и там кому-нибудь в очереди предложи разлить на троих.

Дома он расхаживал в растянутых лыжных штанах без резинки, их Марков удерживал на себе при помощи бельевой деревянной прищепки, в истонченной майке и прохудившихся носках. При этом он постоянно декламировал поэзию Серебряного века, особенно любил Северянина:

В деревне хочется столицы,В столице хочется глуши.

И всюду человечьи лицаНечеловеческой души… —

читал Марков с благородной сдержанностью, прикрыв глаза, выразительно жестикулируя.

– …Так как же не расхохотаться, – вдруг восклицал он громогласно, – не разрыдаться и не жить, когда возможно расставаться, когда возможно разлюбить!..

Однажды он заявил:

– Маринохвостка! Ты взрослая девушка, хватит тебе болтаться без цели и смысла. Пора чем-нибудь заняться.

Я говорю:

– Да можно чем-нибудь. А чем?

– Надо тебя устроить в зоопарк. Ты так любишь животных. А впрочем, – весело сказал Марков, – лучше в Уголок Дурова. Магуа вернется (это он моего папу так звал – “Магуа”, в честь знаменитого африканского вождя), а ты уже не тунеядец, а рабочий человек.

А что? Это мысль. Я вполне могла бы посвятить себя деревьям, травам, птицам, зверям, рекам и камням, ну, может, еще звездам. Мне это всегда казалось чем-то настоящим, реальным – по сравнению со всем остальным. Не зря кто-то сказал: Бог создал животных, чтобы отогревать наши холодные сердца.

Короче, Марков надел свое кожаное пальто, двубортное, коричневое, изрядно потертое, серую шляпу, взял трость, и мы отправились в Уголок Дурова. Заходим – старое здание на улице Божедомка с утоптанной лестницей. Марков, простерев длань, величественно:

– Позовите мне Анну Владимировну Дурову!

Он хотел видеть только дочь Дурова, не меньше. Раз уж нельзя поговорить с самим Дуровым.

Что удивительно, она явилась к нему – высокая, седая, в синем сатиновом халате, вся в рыбьей чешуе, только что от морских львов. Марков снял шляпу, наклонился, поцеловал ей руку и произнес:

– Журналист Марков