Между жизнью и честью. Книга II и III

«Не так давно я пришёл с участка, прилёг отдохнуть, — продолжил брат, — по радио шла передача „Где же вы теперь, друзья однополчане“. И тут я слышу: „Больше всего я хочу встретиться механиком-водителем одного моего экипажа Т-34 Войтенок Фёдором Иосифовичем. Для него не существовало, как говорится, ни воды, ни пламени. Он всегда летел впереди всех. К тому же он хорошо играл на гармони и пел. Любили его танкисты и пехота. Надеюсь, он меня слышит и отзовётся. Уверен, что он жив, потому что он такое прошёл, что другим и не приснится никогда…“. Я даже подскочил…»

На меня рассказ старшего брата произвёл очень сильное впечатление. Я засыпала его вопросами. Было обидно, что он не связался с этим человеком, не сходил на радио, не узнал адрес. Анатолий объяснил всё простыми словами, мол, что теперь уже вспоминать, всё равно отца не вернёшь.

Из Москвы я поехала сразу к маме, потому что там была моя маленькая дочка Светлана. Мама сообщила мне, что приходил Крёстный, хотел меня видеть.

«Только ты, дочь, не обнимайся с ним, просто руку подай, болен он», — сказала мне мама и рассказала некоторые странности в поведении Крёстного: «Пришёл, попросил выпить, я налила в рюмочку. Он выпил и просит ещё, но только в другую рюмочку налить, а потом в третью… Я все эти рюмки выбросила. Не ожидала я такого от него».

Я понимала, что мама волнуется за дочь и внучку, но и Крёстного было жаль.

* * *

На следующий день я собралась с дочкой к Крёстному, но мама не велела брать Свету. Я согласилась, потому что Сычёв Александр Степанович жил далеко, в километрах двух от нашего дома, если не больше. По дороге я вспоминала, как ходила в детстве в такую даль, причём, одна. Иногда оставалась ночевать. У крёстного было шестеро детей: две дочери и четыре сына. Я чаще проводила время со старшей Светланой и младшей Зиной. Сыновья, Валера и Сергей, также играли с нами, а вот Виктор был уже взрослый. Самый младший Саша был ровесником моего брата Петра, они учились в одном классе, дружили, в общем, были настоящими крестовыми братьями.

Когда все выросли, обзавелись семьями, у Крёстного и его жены Прони родились девочки-двойняшки. Для старших детей это было неожиданностью, причём, неприятной, тем более, Крёстный был уже болен туберкулёзом в открытой форме.

Дом Александра Степановича стоял в небольшом отдалении от улицы, которую в селе называли Иванчиковкой. Улица была очень длинной, замыкала её молочно-товарная ферма, вблизи которой простирались хвойные и смешанные леса.

Приближаясь к подворью фронтового друга моего отца, я отметила, что всё осталось в том же виде. Предо мной вставал тот же потемневший от времени бревенчатый дом, который так и не был обшит досками, как у нас в селе говорят — не обит шалёвкой, окна по-прежнему оставались без наличников, сарай был в плачевном состоянии: шифер в нескольких местах продырявился, обломился, само строение слегка наклонилось в сторону глухой стены. Двор был открыт со всех сторон. За сараем сохранились болота, только заросли сильнее всякой растительностью. Помнится, мне всегда было немного не по себе от выбранного Крёстным места жительства, потому что сразу за болотом чуть возвышалось сельское кладбище.

Сторожем на кладбище до самой смерти была мать Крёстного, которую в селе все звали «беженкой», «полячкой». Она честно исполняла свою работу: место захоронения селян всегда было в порядке. И по сей день народ, следуя примеру женщины, сохраняет надлежащий вид этого печального места.

Завернув во двор, я увидела Крёстного, он сидел на скамеечке, рядом лежал внушительный пучок ивовой лозы. Крёстный плёл корзину. Руки его двигались медленно, но уверенно и с любовью. Видимо, он услышал шаги и поднял голову. Лёгкость моей походки тотчас сменилась неуверенностью и медлительностью.

Оставив работу, Александр Степанович пригласил меня в дом.

«Прости, дочка, что не могу тебя обнять и расцеловать, как полагается отцу при встрече, — дрожащим голосом проговорил Крёстный, пропуская меня вперёд, — сразила меня боль гадостная».

Он провёл меня в светлицу и усадил на табуретку. Я отметила, что в доме тоже почти ничего не изменилось, хотя и прошло немало лет. Уцелел широкий деревянный полик (пристройка к печке), благодаря ему мы забирались на печку погреться, на нём мы и спали. Даже вход в подполье сохранился под ним. Полы располагались относительно высоко, мы спускались в подполье и на четвереньках ползали зимой по земле. На улице сугробы — в подполье весна. Такая у нас была игра.

Крёстный сел напротив меня, и тут я обратила внимание на его исхудавшее, пожелтевшее лицо. На меня смотрели всё те же большие добрые глаза, только не было в них жизненного блеска. Они были влажными.

«Вот, дочка, скоро отправлюсь к куму, к своему другу Федьке, — начал разговор Крёстный. — Осталось мне совсем немного».

Сказал и замолчал. Что я могла ответить? Сказать дежурные фразы о том, что всё ещё образуется, что он молод, что в пятьдесят пять лет жизнь только расцветает. Нет, я не посмела. Я смотрела на это некогда красивое улыбающееся лицо, и отчаянная боль овладела мной.