Междуморье

В тот день, когда оказалось, что Великобритания выходит из ЕС, я сидел в парке на Пренцлауэр Берг и слушал вопли проживающих в Берлине британцев. Они не очень понимали, что же теперь. Будут ли их отсюда выбрасывать как иностранцев? Или придется стараться получить "какие-то визы"? Выглядело это как военный совет с ходящей по кругу самокруткой с травкой и бутылкой пива. Понятное дело, Warsteiner, потому что поспевающий за трендами Берлин посчитал, что крафтовые сорта пива претенциозны, так что в рамках мятежа перешел на дешевую мочу, которую раньше пило исключительно жулье.

- Курва мать, вы, поляки, - сказала мне в Будапеште девушка, которая помогала беженцам в Хоргоше, когда на город шли толпы, и конца им не было видно. Она помогала беженцам, я даже не знал, в какую организацию входит. – Мы, по крайней мере, хоть что-то пытаемся делать. Возможно, мы и ошибаемся, может, делаем ошибки, но мы противостоим проблеме. А вам хотелось бы закрыться в этой вашей католической стране и закрыть двери на засов. И открыть их, понятное дело, тогда, когда вам бы хотелось самим выехать. Например, чтобы работать в Англии.

Я только кивал, потому что она была права.

- Или воровать машины в Германии, - не смог я сдержаться.

Она рассмеялась, но тут же подозрительно глянула на меня.

Франкфурт

Мое любимое место польско-германского пограничья, это – без всяких-яких – Франкфурт на Одере. Жилой массив в центре, изображающий из себя систему улиц старого года. Пустые трупы окон в брошенных блочных домах с видом на Польшу, потому что, если кто может, то рвет когти отсюда на Запад, так что только пыль столбом. Прежде всего: экономически-цивилизационные вопросы, это понятно, но, в общем: быть немцем и жить в блочном доме с видом на Польшу – это все-таки сильное извращение. Вот только во Франкфурте все с видом на Польшу. На нее глядят постаревшие немцы, которые пытаются на франкфуртском псевдо-рынке вести свои германские жизни, пить пиво в садиках и вообще, но при том всем их давит осознание факта, что они торчат в городе, где сквозь немецкость все время просвечивает восточность, где подают растворимый кофе в кружке, а мужики в растоптанных сапогах греют пивные кружки в ладонях задолго до полудня, а потом им хочется поболтать о том, как исправлять мир.

Но это, скорее, исключения. Если этого не считать, здесь мило и по-банальному прилично: меленькая плитка на мостовых и надписи швабахом[28] на белых стенах. Германию, которая производит впечатление, остается искать в польской пост-Германии. Только здесь чувствуешь Германию. Мы чувствуем наследие монументальной культуры, несколько похожей на фильм ужасов, которая когда-то, давно, очень-очень давно, желала перегонять Запад и во многих отношениях его перегнала. И еще перегнула палку, потому что от этого процесса у нее настолько помутилось в голове, что в какой-то момент подумала: а может взять и спалить мир? Весь? Восток и Запад? Восток – потому что его презирала, поскольку, быть может, где-то там, глубоко, было у нее беспокойное предчувствие, что именно из него вышла и ему принадлежит. А Запад 0 потому что как раз он Германию презирал. Ах, все те нахальные ухаживания за британцами во время Второй мировой войны, с отвращением отбрасываемые Черчиллем. Ах, этот лозунг Jeder einmal in Paris

(Каждый раз в Париже – нем.) и паломничества молодых военных, чтобы хоть раз увидеть Мулен Руж и делать вид, что на выбритых затылках чувствуют издевательские взгляды парижан.

Сожженный Рейхстаг

Короче, пытаться прогнать, а потом – усраться, а не дать. Вот и вышло так, что случилось это первое, а вот второе не удалось, потому что удаться и не могло. Чтобы было покрасивше, эту неудачную непокорность назвали Götterdämmerung

, сумерками богов, но побежденные "боги" выглядели уж слишком по-человечески и хрупко, точно так же, как ранее побежденные ими "унтерменши". У нас дома имеется снимок расхреняченного русскими Рейхстага, самого сердца Берлина. И как раз этот самый момент, в котором немцы перестали чувствовать себя богами – он просто пугает. Момент, когда Восток лизнул Германию своим жарким языком и полностью ее обнажил. Он содрал с немцев отутюженный мундир от Хуго Босса вместе с накрахмаленным бельем, смял все до состояния лохмотьев и заставил надеть обратно. Когда немцев, попросту, схватили за задницу и выкрутили руки, чтобы они перестали исступленно переделывать действительность исключительно под себя. И когда, так же, как в конце каждой серии "Скуби-Ду", с Германии содрали маску, под ней оказался самый обычный, перепуганный центральноевропеец, который заболел манией величия, соединенной с комплексом неполноценности, а теперь он рыдает и мечтает лишь о том, чтобы все это как можно скорее закончилось.

И потому-то сейчас немцы так сильно сами себя боятся. Они боятся, чтобы Джекилл уже никогда не превратился в Хайда.

Одра и Ниса