Межгосударство. Том 1

В Москве хоть и готовились к битве, ни поляки, ни литовцы не смели Орию, зная, дочь Перуна. Не хотели гневить перед битвой, возможно всё это и затеял, теперь переставлял всех у себя на карте. Из вышесказанного можно заключение будто к битве только поляки и литовцы, не соответствовало. Лжедмитриевцы меньше прочих. Сидели в Кремле (правда, решились на одну отчаянную), ждали развязки, большинство узлов под стенами. Там так называемое Второе ополчение под руководством Хованского-Большого, Пожарского и Минина готовилось дать войскам гетмана Ходкевича. Ория уже, в день 24 августа, перед сражением, должно было всё, безумна, сохраняя разум. Переняв от матери красоту, за годы жизни сумела присовокупить нечто из арсенала, с помощью Бадб или Маха в свои тысячи умудрялись половую жизнь. В протяжении того, гетман Ходкевич встретил деревянный Пожарского, Григорий Орлов совершал предательство, гайдуки Невяровского прорывались в Кремль, войска Ходкевича пановали церковь Святого Георгия в Яндове, Кузьма Минин драл из головы, Александр Корвин-Гонсевский закручивал усы, все кто мог штурмовали Земляной, князь Пожарский лично остановить бегство своей конницы, не выдержавшей натиска казаков Ходкевича и отступивших на другой реки, венгерская пехота и казаки Зборовского Климентьевский острог, Авраамий Палицын врал казакам Дмитрия Трубецкого, Николай Струсь и Иосиф Будило самогон на задах посреди Соборной, Ория совокуплялась с двумя литовцами и одним поляком в подвале Свибловой башни, гремя кандалами, разрывая одежды, крича не по-христиански и не по-католически, слизывая слизь с камней, топча друг друга, выбирая из связки самые длинные ключи, снимая с одного и надевая на следующего кокошник, собирая семя в сапоги для подкрепления сил, подхватывая вываливающиеся кишки, устанавливая знамя русское, польское и литовское, каждый час выбирая новую жертву, отпихивая случайно затесавшихся крыс, меняя винные бочки на пороховые, приказывая призракам казнённых и повинуясь за них, иссушая двухвековую сырость, пренебрегая ядрами, но благоволя картечи, занося все трещины в округе в реестр личных обид, усмиряя похоть добродетелью, изображая в игрищах кавалерию атамана Ширая без седоков, жалея об отсутствии среди них арапов, перекатываясь вверх по ступеням и проваливаясь всё глубже через подвальные перекрытия. Остановились только когда русские стали изгонять всё вражье племя из Кремля, не миновав и их тесный. В отчаянии, внутри ничего, Ория сначала кинулась на застигших стрельцов, пользуясь, всё как один рукой глаза, получила древком бердыша, откатилась в угол, как можно дальше язык, дразня захватчиков, с яростью сжала с редкими остатками частокола, достало для решительного, из-за остроты от предков.

«Поэт это цверг, пьяница – престол. Пьяница сидит на ступенях парадной дома в коем застолблена жилая. Ему отвратительно в смысле чувств и мироощущения, нельзя домой, сидеть же здесь холодно и жёстко. Поэт, исполняя предназначенное ещё от филидов, шатается по улицам, от холода самого себя за плечи. Его стискивают всякие ублюдки, о которых надобно бы повести отдельный. Поэт идёт, одинокий, несчастный среди ублюдков (плечи предоставляют: цверги Зоббурга и боги Асбурга, гунны и древние греки, почтальоны и репортёры газет, призраки и маги, библиотекари и скевофилаксы) и ему, не смотря на множество распёртой кожи кругом холодно и уж разумеется, одиноко. Идёт дождь, свистит ветер, фигуры облекаются в туман и в том исчезают, это Лондон, это Солькурск, это выколотая окрестность, это катакомбы, это речное дно, это Венеция, это подвалы Кремлёвских башен, это фотографическая карточка. Шляпа пьяницы разбухла от капель, плечи трясутся от зябкого тумана, рваного на клочки ветром. Поэт чихает от подъездной пыли, в седьмой ремонт. Пьянице тесно, его будто толкают из стороны в сторону, на самом, конечно, пары в голове и вистибулярка, людской поток несёт куда-то. Поэту стыдно и скверно, страшится скрипа двери и мерзкого голоса, велящего убираться прочь. Пьяница выходит на улицу и сталкивается в дверях с поэтом. Места меняются отрадно в сей холостой простынный век». Из части седьмой «Апологии самоубийства» Эмиля Коновалова.