Межгосударство. Том 2

Помни Карл, бациллу чумы нельзя ни убить, ни победить, со скорбно-дьявольским выражением ему Серафим, в таком случае Карлу снится заражённый чем-то подобным. Он не велик, лишён обаяния и стоит у подножия холма-скалы ориентира. Над ним не хотят клубиться, так что дождю приходится из ничего и невозможно предсиноптить. В городе нет собак, кошек и голубей в привычном виде. Живут лишь больные люди, сами точно не знают, больны ли либо так живут все и за пределами их города-притона. Так, чтоб пропасть из видимости окон последних домов они не уходят. Бледные их тени слоняются меж унылых крупнокаменных с покатыми чёрной черепицы и не понять уже, кто человек, кто сгусток мрака, кто тень, кто её хозяин лишённый родительских прав. Многие лежат, полагая себя бубоноуставшими. В домах, на скамейках парка, на улицах и в подворотнях. Между собой или не говорят вообще или шепчут позабытые, утратившие всякую основу и квинтэссенцию. Шёпот разносится точно стылая предутренняя листва и как та, вскоре загнивает, давая ответ на вопрос, куда девается пущенная в воздух информация. С вершины холма город как на изъязвлённой ладони-болотистом лугу. На холме весёлый шатёр-представление, пируют с тремя поблёвками, орут на десяти языках, пляшут при помощи запущенных в панталоны пчёл, цыган в инвалидном борется со шкурой медведя, женщины пососи-мой-язык мужчинам, чарки вздымаются выше колен и мясо с треском несмазанных механизмов отрывается от целых пропаренных туш. Карл стоит на краю шатра, морщится от кидаемых ему в спину костей и шитых золотом кондомов, смотрит на расплывающийся в луже собственного безволия город. Одна женщина с дорисованными глазами собралась было к нему, но схвачена семью проворными руками и возвращена к колам. Да и в рассмотрении интереса чумы и пира, шла не из-за города, а к нему, Карлу, дать и ему толику разливающейся беспричинно ласки. Карл проснулся среди ночи с эрекцией, вскоре прошла, потому, бациллу чумы нельзя ни, ни. Смотрел на различимый серый потолок комнаты и думал, чёрная площадь, является по поводу и без, от капли росы до отражения в чайнике, если бы где-то и, то придумать могли в этом городе, сбрасывают объедки, в том произошло бы невольно-само собой. Перед сегодняшним общим в рядах пациентов нарастало робеспьерное. Вожаком смычкового бунта Серафим, но и Натан, от вечных оглядываний развились мышцы шеи, вспоминая в руках беспрекословную тяжесть арбалета, рядом с ним, вставлял и свои грозные, в его грозные. Не кажется ли вам всем, доктор вместе со своей хм… дамой сердца, я имею в виду, конечно же, сестру-абулафию, вот-вот сюда явится, лгут нам и, пользуясь своим несомненным превосходством в делах осведомлённости, не могут быть в том уличены? – вещал Серафим, расхаживая перед застывшими на стульях полосатыми товарищами. Они не приглашали к нам оркестр, врут что приглашали, а сами и не думали, увесисто пища Натан, только замолкал сочинитель. Он, в отличие от, стоял на одном, с опаской революционной мыши на дверь, но намереньями был. Наше требование оркестра и хора объявлено им ещё две тому. Пьеса написана и летает не хуже чем костюмерши перед Щепкиным, и готова к общественному показу, но без музыки, которую даст оркестр, без хора, который будет петь изнурённые псалмы-перевёртыши и голосами нагнетать или разряжать спектакль, ничего этого не. А нам намеренно говорят, скоро оркестр будет, чтоб мы затихли и не требовали прекратить попрание. Так неделю, две, а после мы позабудем и об оркестре и слова пьесы. Где бы ещё мир увидел Христа и Иуду, после всего случившегося зовущих в соляную шахту вместе, усмехнулся то ли Иса, то ли переодетый в него доктор-аль-Рашид, говоря сидящему подле Лазарю. Тот из уважения выдавил подобие, продолжал смотреть на Дантона-псоглавца и Робеспьера-дурака. В зал сестра и Натан, пугливо вжав, тут же на стул, Серафим сопроводил презрительным, остался на прежнем, сложив на груди и надменно на тоже поглядывающую на него невесту психиатрии. Серафим, тебе следует, сестра, головой показывая, куда. И не подумаю, мамаша. Мы сообща решили бойкотировать ваши порядки, покуда вы не представите нам доказательств, что оркестр и сопутствующий ему хор приглашён и явится сюда в назначенный. Телефонистку со станции, договор, счёт по оплате гастроли, точное именование хора, чьего имени оркестр и личное дело дирижёра. Кроме того объявите нам этот день и не медля, мамаша. Да и вообще, переговоры я намерен вести с самим, а не с его безмозглым ретранслятором, Михаил, убери её отсюда. Михаил, разумеется, не убрал. Серафим, похоже, и впрямь себя карбонарием, борцом за права контингента и теперь пытался разить «мамаша», законный оратор с передвижной трибуны с возможностью взлёта и планирования. Посмеешь ещё одно такое замечание и отправишься в уединение на неделю, холодно сестра, грозя непомерно большим, а теперь живо на стул и не вставать, покуда я не велю. Натан, милый, она мигом переменила тон, сейчас ты должен пойти со мной. Куда, зачем? – разом побледнел подносчик ящиков для трибуны, сильнее вжимаясь в спинку. Не волнуйся, дорогой, ну чего ты испугался, ласково сестра, продолжая оставаться. Ты же давно меня знаешь и я не сделаю тебе ничего плохого и никому тебя не дам обижать, ты же начальник нашей королевской роты арбалетчиков, ты слишком внушительная фигура. С тобой просто желает поговорить один человек, очень хороший товарищ по БДСМ нашего доктора. Пойдём, он и сам доктор и хочет посмотреть тебя на свет. Мы показали ему твою мишень без единого отверстия, он тут же захотел немедленного свидания. Беспокоиться не следует, ибо ты пойдёшь не так, что бы один (идиотка, как будто не могла с этого). Это касается вас всех, обвела расположенной дланью. Но ты, мой Натан-покоритель красных кругов и девичьих сердец, первым. Так надо, хоть кое-кто и против, добавила тихо. Остальные можете пока в окно на слона. Видно было, Натан страшится эту патологическую сестру, та стегает его словами не по тем местам, линии для проводов-интонаций скверно проштроблены и замазаны не гипсовой штукатуркой, а кусками расколотых и политых водой бюстов. Натан встал и будто зачарованный её неотрывным месмевзглядом, не бросившись к окну, то есть вовсе не заинтересовавшись пахидермом, сколь бы сильно не подозревал он и все, выдумала, о совершенной оглушённости тем, он первый, побрёл в сторону. Вслед за ним самодовольная сестрица-за-чулки-блудница, остальные продолжали прирастать и с недоумением, изумлённые чуть менее товарища, более увидавшей окножирафа норокрысы, по пору традиция оставалась традицией, от неё пахло бессмертием, а не дешёвым одеколоном с добавлением пота лестничных подъёмов и спусков.