Межгосударство. Том 2

«Во всю длину своего бесконечного (включая существование в других мирах), человек неразумный с жаром и яростью выдумывал богов и веровал в них с такими же поджатием хвоста, выдаваемым за истовость. Пожалуй не стану перечислять из каких предпосылок столь неотложная надобность. Ответ весьма, хоть и не лежит „на поверхности“ „океана истины“. Боги надобны для оправдания и возведения множества преград к порогу добровольного лишения себя». Такого рода натужно скрюченная над столом масса из серого вещества и интеллектуальной колкости, после задумалась. Перо, всё-таки он, страницы дневника и худой письменный (дюжина ощипанных, вероятно даже не, початая сухих, обшарпанный с жидкостью для разведения, «омут произрастания чего угодно», потребности для «чего угодно» уже на дне, тупой, разумеется, канцелярский, задуманный для бумаги, принуждаемый к очинке перьев, пресс-папье с ручкой в виде фабричной трубы), освещал единственный, такой же скрюченный огарок некогда осанистой. Так ли он говорил тогда? – думал сгусток религиозной язвительности, смутно припоминая образ лысого, только не в области бровей. По замыслу похоже, слова какими-то иными. Рублеными, дров и куриных голов. Ну да не виновен же я, что ум мой к витиеватости, ко всем этим словесным завиткам и чопорности. Стало быть запишу как вижу, а там кто, сообразит. «По какой надобности нужны заборы? Зачем люди выстраивают эти вечные заграждения, зачем прячутся от подобных, отчего чувствуют за ними спокойнее, садятся за низкими, высятся во весь за высокими, боятся прикосновений по одиночке и не боятся сообразуясь в массу? Не знаю уж, что бы меня самого подвигло на возведение, разве что люто-похотливые звери в лесу, от притязаний не абстрагироваться без стен. И этот Ван Зольц был жрецом забора, только какого? Великая стена, и весу. В деревнях, я видел это сам, есть асоциальные плетни, при сноровке относимы во все стороны света. Такие бы я ещё стерпел. Видит ли выдуманный для такого забора от самоубийства Бог, эти заборы и знает ли, что из самоубийц, строится ещё один, точнее вырастает?» Так ли тогда Ван Зольц-коловращатель? Как будто похоже. Что вернее, соглашаться на шахту или отвергать, как отверг я. Отчего я тогда отверг, а теперь согласен? Что это за самоубийственные происки? И ведь я не один. Целое абулическое общество. Но там невежды, прихвостни, только и знают, интересничать о смерти, бить друг друга по яйцам и креститься слева на право. «Идея стала себя изживать. Когда только выдумали Бога, ещё не примирились с заповедями, когда придумали Рай и Ад, ещё не притерпелись, что за порогом жизни есть нечто. Когда же притерпелись? В тёмное, клапанное устройство сарацина, средневековье. Теперь религия слаба, папа из Рима положил себе в карман, редко показывает другим. Настаёт век-краткая эпоха самоубийств и превеликого забора. Когда-нибудь он достанет до Марса и возродит на том жизнь, чтобы однажды с нею покончить, побеги уже видны мне и видны другим». Перо отринуто, дневник засургучен, огарок задут либо затушен выброшенной в поток слюной. Скрюченное просветление пожелало на улицу, к пролёгшей границей между теми и этими, конно-железной, активно дожидаться пассажирского вагона. Загромыхал издалека, ранее чем показался, под предводительством двух дьявольских жеребцов, охряной масти. Квазииезекиль вперёд два маленьких для себя, больших для человечества, ещё раз на небо, воздушные змеи брачную игру, когда колёса конки поравнялись, Альфредом Брауншвайгером под, голова между двумя стальными началами различной. Тяжеловозы поднатужились неожиданной, но приятной, шарнирный столб на две. Голова несколько вмятин в дне вагона, осталась между двух железных полос, далее к горизонту.