Мифы и правда Кронштадтского мятежа. Матросская контрреволюция 1918–1921 гг.

Удивительно, но традиции разгромленных и уничтоженных революционных матросов мгновенно впитала в себя шпана начавшейся в том же 1921 году эпохи НЭПа. Куртки, походившие на матросские бушлаты, шапка-финка, матросские наколки, матросский жаргон. А чего стоили перенятые у матросов легендарные брюки-клеш, в которые, по старой матросской моде, вшивались кусочки свинца по нижней части брючин, после чего штанины раздувало на ветру, и они очень красиво колыхались. В этой наивной «матроской моде» проявилось стихийное преклонение не самых законопослушных граждан Советской России перед авторитетом революционных матросов. Что ж, память бывает и такой!

* * *

Известие о том, что восстал Кронштадт, потрясло не только Советскую Россию, но и весь мир. Восстание именно в Кронштадте казалось нереальным, ведь именно балтийские моряки для всей России являлись символом Октября, а Кронштадт главным форпостом большевистской революции. Но так могли думать только те, кто не понимал всей специфики взаимоотношений матросов и советской власти.

Отрыв партийных верхов от низов, свертывание партийной демократии составили главное содержание партийного кризиса, который переживала партия большевиков, отражавшая как руководящая сила духовный и экономический кризис в стране. Именно он имел решающее значение в Кронштадтском восстании, что еще раз подчеркивает роль сознательного фактора среди его причин. Партийный кризис, как известно, был связан с дискуссией о профсоюзах, начатой в основном в ноябре 1920 года выдвижением Л. Д. Троцким лозунга о «перетряхивании» профсоюзов. Она была реакцией на пришедшие в вышеуказанное движение массы в сентябре 1920 года. И, конечно, в свете накопленного в Кронштадте революционного потенциала в среде партийных морских кругов, как докладывали позже чекисты в ЦК РКП(б), мода на оппозицию нашла горячий отзвук. Эта оппозиция была направлена, прежде всего, против командующего Балтийским флотом Ф. Ф. Раскольникова. Выступления партийных низов против него в известной степени можно считать первым этапом Кронштадтского восстания.

Все больше отдаляясь от коммунистической партии из-за разгоравшейся борьбы, восставшие кронштадтцы не испытывали особых симпатий к другим партиям. Они стремились подчеркивать свою беспартийность. Советская литература стремилась связать кронштадтцев с политической оппозицией, данный факт часто или игнорировали, или трактовали в пользу «правизны», правых партий: от меньшевиков и эсеров до «бело-генеральских». Однако в резолюции 1 марта кронштадтцы ясно выразили свои предпочтения, включили требование свободы слова для левых социалистических партий, то есть советских партий, стоящих левее лозунга Учредительного собрания: большевиков, анархистов, левых эсеров, максималистов. Правда, кронштадтские низы трактовали это положение в основном в отношении свободы для анархистов и левых эсеров (относительно максималистов они не имели ничего против, в отличие от большевиков, но те были просто незаметны). Однако в этом требовании главным было не признание левыми тех или иных партий, а свобода слова, то есть требование демократии. Так, признавать свободу слова за большевиками из числа противников выступления кронштатцам было не просто, но и по отношению к ним Ревком стремился делать это. Он давал им слово на собраниях, заключённым разрешал выпускать стенгазету, не замалчивал, а, наоборот, стремился перепечатывать правительственные воззвания, особенно в первые дни. Что касается коммунистов – сторонников восстания, то для них не было каких-то специально установленных ограничений в политической деятельности и гласности.

Кронштадтское восстание неотделимо от другого известного мощного проявления кризиса, связанного с переходом к нэпу, – восстания под руководством А. С. Антонова на Тамбовщине (которое в феврале 1921 года достигло апогея). Крестьяне Тамбовщины так же, как и матросы, в прошлом отличались особым революционаризмом. Примечательно в этой связи наблюдение известного большевистского комиссара С. И. Гусева, отмечавшего: «Весьма характерным и для Кронштадта, и для Тамбова является то, что в этих мелкобуржуазно-анархистских контрреволюционных движениях приняли участие наиболее развитые и подвижные элементы мелкой буржуазии, бывшие в предыдущий период гражданской войны на передовых революционных позициях. О революционной роли Кронштадта в 1917–1919 гг. достаточно известно; менее известно, что именно Тамбовская губерния была в период Керенщины первой губернией, где крестьяне поднялись против помещика».

Но, конечно, на Кронштадтском восстании отразился, прежде всего, весь комплекс причин махновского движения как крестьянского. Так, В. М. Волин отмечал «принципиальное сходство идей и деятельности крестьян-махновцев с идеями и деятельностью восставших в 1921 году кронштадтцев». С. М. Петриченко впоследствии вспоминал, что выходцы из Украины составляли три четверти Кронштадтского гарнизона.