Мигель де Унамуно. Туман. Авель Санчес_Валье-Инклан Р. Тиран Бандерас_Бароха П. Салакаин Отважный. Вечера в Буэн-Ретиро

— Делать, делать, делать! Ну вот, ты уже почувствовал себя героем драмы или романа! Будем довольны, оставаясь героями… румана! Тебе кажется, мы мало делаем, когда разговариваем? У тебя мания действия, то есть мания пантомимы. Считается, будто в драме много действия, когда актеры там могут всячески жестикулировать, расхаживать, изображать дуэли, прыгать и прочее. Пантомима! Пантомима! В других случаях замечают: «Слишком много разговоров!» Как будто говорить не значит делать. Вначале было Слово, и из Слова возникло все. И если бы, например, сейчас какой-нибудь руманист спрятался за этим шкафом и застенографировал все, что мы говорим, а потом опубликовал, вполне вероятно, что читатели сказали бы: «Там ничего не происходит», — и, однако…

— О, если бы они могли заглянуть в мою душу, Виктор, уверяю тебя, они бы так не сказали!

— Душу? Чью душу? Твою? Мою? У нас нет души. Они смогут это сказать только тогда, когда увидят свою душу, душу тех, кто читает. Душа героя драмы, романа или румана наполнена только тем, что в нее вкладывает…

— Автор.

— Нет. Читатель.

— Но я уверяю тебя, Виктор…

— Не уверяй, а пожирай самого себя, так будет вернее.

— Я пожираю, пожираю. Я начал свой путь, Виктор, как тень, как выдумка; много лет я бродил, как призрак, как туманная марионетка, — не веря в свое собственное существование, воображая себя фантастическим персонажем, изобретенным каким-то тайным гением для своего утешения или развлечения судьбы. Но теперь, после всего, что со мной сделали, после этой насмешки, после этой жестокой насмешки, — теперь я чувствую себя, осязаю себя и не сомневаюсь в реальности моего существования.

— Комедия! Комедия! Комедия!

— То есть?

— Ну да! Ведь в комедии играющий короля мнит себя королем.

— Что же ты мне предлагаешь?

— Развлекайся. И, кроме того, я уже тебе говорил, что если бы какой-то руманист, подслушивая нас, все записал и опубликовал, то читатель его румана в конце концов хоть на один миг да усомнился бы в своей собственной реальности и, в свою очередь, подумал бы, что и он не более как персонаж румана, подобный нам с тобой.

— Но зачем это ему?

— Чтобы освободить и его.

— Да, я слышал, что освободительная сила искусства главным образом в том, что оно заставляет человека забыть о своем существовании. Некоторые погружаются в чтение романов, чтобы отвлечься от самих себя, забыть свои горести.

— Нет, освободительная сила искусства главным образом в том, что оно заставляет человека усомниться в своем существовании.

— А что такое — существовать?

— Видишь, ты уже начал выздоравливать: уже начал пожирать себя. Доказательство — твой вопрос. Быть или не быть? — как сказал Гамлет, один из тех, кто придумал Шекспира.

— Ну а мне, Виктор, эти слова «быть или не быть» всегда казались высокопарной пустышкой.

— Чем глубже изречение, тем оно пустее. Самый глубокий колодец — без дна. Что тебе кажется самой великой истиной?

— Ну… слова Декарта: «Мыслю — следовательно, существую».

— Вовсе нет, самое истинное: «А равно А».

— Но в этом ничего нет!

— И потому это самая великая истина, потому что в ней ничего нет. Но считаешь ли ты эту пустую фразу Декарта столь непререкаемой?

— Ну, знаешь ли!

— Ты уверен, что это сказал Декарт?

— Да!

— Но это же неправда. Ведь сам Декарт только выдуманное существо, вымысел истории, стало быть, он не существовал и не мыслил!

— А кто же это сказал?

— Никто, само сказалось.

— Значит, существовала и мыслила сама мысль?

— Конечно! И пойми, это все равно что сказать: существовать — значит мыслить, а кто не мыслит — не существует.

— Я понял!

— Потому не думай, Аугусто, не думай! А если примешься размышлять…

— Что тогда?

— Сожри сам себя!

— То есть покончить самоубийством?

— Ну, это уж тебе решать. Прощай!

И Виктор ушел, оставив растерянного Аугусто наедине с его размышлениями.

XXXI

Буря в душе Аугусто улеглась, за нею, словно грозный штиль, пришло решение покончить с собой. Так он решил, ибо в себе видел источник своих несчастий. Но прежде чем осуществить роковое намерение, он, подобно утопающему, схватился за соломинку: ему вздумалось посоветоваться со мной, автором этого повествования. Как раз в ту пору Аугусто прочел одно эссе, где я, хотя и мельком, писал о самоубийстве. И впечатление от этого эссе, как и от других моих вещей, было, видимо, таким сильным, что он решил не отправляться к праотцам, пока не познакомится и не поговорит со мной. С этой целью Аугусто приехал в Саламанку, где я живу уже более двадцати лет.

Когда мне доложили о нем, я загадочно улыбнулся и велел проводить гостя в кабинет. Словно призрак, вошел Аугусто, посмотрел на мой портрет, написанный маслом, который висит над книжными полками, и, по моему приглашению, сел напротив меня.