Михаил Юрьевич Лермонтов

Зачем земли он путник был,И ангел смерти и забвенья,Крылом сметая поколенья,Его коснуться позабыл?Зачем мучительною тайнойНепостижимый жизни путьВолнует трепетную грудь?Как званый гость, или случайный,Пришел он в этот чуждый мир,Где скудно сердца наслажденьеИ скорби с радостью смешенье

Томит как похоронный пир? —[ «Элегия», 1830]

На этом похоронном пиру он имел, однако, друзей, которых любил искренне.

Дружба, мы знаем, не изменяла ему ни разу во всю его жизнь. Он был любимцем своих товарищей, Вениамином в их семье; и сколько счастливых минут эта дружба принесла ему! Когда один из товарищей привез ему привет от курганских ссыльных, он, чувствуя, какую волну до самозабвения радостных воспоминаний этот привет поднял в его сердце, писал им:

Так путники идут на богомольеСквозь огненно-песчаный океан,И пальмы тень, студеных вод привольеМанят их в даль… лишь сладостный обманЧарует их; но их бодреют силы,И далее проходит караван,Забыв про зной пылающей могилы.

[ «А. М. Янушкевичу»[159], 1836]

Кажется, что и любовь, в тесном смысле этого слова, была одной из тех красот мира, которыми Одоевский успел насладиться. Нам, впрочем, ничего не известно о его сердечных привязанностях, но в двух стихотворениях есть несомненный их отблеск, есть намек на счастье, которое могло бы осуществиться, если бы поэт нечаянно не умер заживо. Оба стихотворения написаны в очень минорном тоне, но в этих грустных словах заключена радость очарованья:

Еще твой образ светлоокийСтоит и дышит предо мной;Как в душу он запал глубоко!Тревожит он ее покой.Я помню грустную разлуку:Ты мне на мой далекий путь,Как старый друг, пожала рукуИ мне сказала: «Не забудь»!Тебя я встретил на мгновенье,

На век расстался я с тобой!И все – как сон! Ужель виденье —Мечта души моей больной?Но если только сновиденьеИграет бедною душой,Кто даст мне сон без пробужденья?Нет, лучше смерть и образ твой![ «Мой непробудный сон», 1827]Как носятся тучи за ветром осенним,Я мыслью ношусь за тобою;А встречусь – забьется в груди ретивое,

Как лист запоздалый на ветке.Хотел бы – как небо в глубь синего моря —Смотреть и смотреть тебе в очи!Приветливой речи, как песни родимойВ изгнанье хотел бы послушать!Но света в пространстве падучей звездоюМелькнешь, ненаглядная, мимо —И снова невидно, и снова тоскую,Усталой душой сиротея.[ «К *»]

Но ощущение сиротства не могло поколебать веры поэта в святость и силу любви: ему стоило только оглянуться, чтобы иметь перед глазами пример такой самоотверженной и ни перед чем не отступающей привязанности; и Одоевский преклонился перед подвигом тех жен и невест, которые последовали в Сибирь за своими избранными и мужьями. Об этих «ласточках», которые прилетели в их тюрьму, этих «ангелах, низлетевших с лазури, небесных духах, видениях, одевших прозрачные земные пелены», об этих «благих вестниках Провиденья», которые каждый день садились у ограды их тюрьмы и умиротворяли их печали, поэт вспоминал с истинным умилением («Далекий путь», 1831[160]; «В альбом М. Н. Волконской», 1829).

Одоевский мог вспомнить также с благодарностью и о чисто внешнем блеске жизни, который тешил его во дни его свободы. И из этого круга светского веселья он также не вынес ни одного неприятного воспоминания. Обычного, очень распространенного тогда, глумления над пустотой и бессердечностью этого светского круга мы не находим в его стихах; мы встречаем, наоборот, редкую способность смотреть с высоты на внешние прикрасы жизни, смотреть на них философски, не гоняясь за ними и не тоскуя о них, как тосковали нередко многие самые злые их обличители…