Михаил Кликин. Сборник

Однако хозяева не чувствуют себя в безопасности. Страх не даёт людям спать, и они собрались здесь вместе — восемь человек, три поколения — большая семья. Напуганы все — и дед, вцепившийся в берданку, и неслышно молящаяся старуха, и обнимающий сына отец, и беззвучно плачущая мать.

Они знают — пришла их очередь. Они чувствуют — смерть рядом. Может быть этой ночью, может следующей брякнет что-то на крыльце, или стукнет на крыше, или хлопнет по наличнику — и уже на рассвете их станет на одного человека меньше…

ЧТО ТАМ?! — Мыши возятся? Жук стену точит? Лягушка в подполье голос пробует?

Или это смерть подошла к их дому?..

* * *

Рано утром, когда запертые в курятниках петухи только пробовали голос, в деревне появился чужак. На нём были серые от пыли галифе, побитые яловые сапоги и поношенная шинель без каких-либо знаков различия. Мятый картуз, если не приглядываться, можно было принять за форменную фуражку без кокарды, а выправка и шаг чужака выдавали, что это настоящий солдат, а не простой бродяга в военной одежде.

Остановившись у колодца, солдат из-под руки оглядел окна, в которых уже горели отсветы солнца, встающего из-за низкой полосы облаков, крякнул и скинул с плеч на землю тяжёлый мешок.

— Эх, мать, — сказал он негромко и взялся за тяжеленную бадью, стоящую на колодезной лавочке.

Массивный ворот скрипел долго — вода была глубоко. А пил солдат ещё дольше — присосался к воде и не отрывался, хлюпал, словно поросёнок, пузыри пускал. Потом умылся из той же бадьи, бритую голову намочил. И опять огляделся.

Петухи пели, а людей видно не было.

— Эх, мать, — совсем тихо сказал солдат и, выплеснув воду в канаву, подхватил мешок.

Из-за кустов сирени вдруг выкатилась колченогая собачонка, зашлась лаем, но чужак как-то особенно цыкнул на неё, и она сразу притихла, поджала хвост и, сев в придорожную пыль, принялась выкусывать блох, издалека уважительно поглядывая в сторону идущего по деревне гостя. А тот словно бы гулял не спеша: осмотрел бывший купеческий дом, заглянул в мёртвые окна брошенной, сползающей в овраг избёнки, постоял у сохнущего палисадника, к огородам прошёлся. Потом, видимо, выбрал избу — невысокую, крепкую, с двумя печными трубами, с холодным приделком и широким двором. Взошёл на крыльцо, ударил в дверь кулаком — звук был, словно дерево о дерево стукнуло.

— Спите, хозяева?!

Открывать ему не спешили. Однако и он уходить не собирался — стоял, ждал, слыша тихую возню за дверью, замечая движение за резными ставнями.

Дождался.

— Чего надо? — недобро спросили его.

Он поглядел на дверь, чувствуя взгляд хозяина, по голосу угадывая возраст.

— Работу ищу, отец.

— Нет тут тебе работы. Уходи.

— А верно ли нет? Ты бы спросил, что я умею.

— Не нужно нам ничего. Иди уж.

— А не пойду. Два дня не жрамши, голодное брюхо велит тут остаться.

— Уноси своё брюхо, пока цело.

— Не пугай зря, отец. Пуганные мы — и я, и брюхо моё. Ты мне скажи лучше, что за страх в вашей деревне. Почему петухи поют, а дворы запертые стоят? Почему шавка всего одна, да и та где-то ховалась? Почему ты дверью от гостя отгородился, на крыльцо не выходишь?..

Ответа не было долго.

Наконец, брякнул крючок, стукнул засов, скрипнул замок — дверь приоткрылась.

— Экий ты… Настырный…

Из дома выглянул седой дед с берданкой на руках, сощурился, глазами к белому свету привыкая. Спросил:

— Солдат, что ли?

— Было дело, — кивнул гость. — Но могу и плотничать, и слесарничать, пахать, копать, косить.

— Уходи, солдат, — перебил дед. — Уходи ты из нашей деревни, беги подальше и не оглядывайся. У нас, кто мог, все ушли. Побросали хозяйство, сбежали.

— А вы чего остались?

— А некуда нам бежать, разве только в чистое поле или в лес — но там ещё страшней.

— И от чего бежите?

— От смерти, солдат.

— Так ведь от неё не убежишь… Ты бы пустил меня в дом, отец. О беде вашей рассказал бы. Глядишь, и придумали бы чего…

— Пусти его, батя, — шагнув из тёмных сеней, сказал измождённый мужчина. Из-за его плеча выглядывала заплаканная женщина. За подол её платья держались двое детей — мальчик и девочка, погодки.

— Некуда, значит, вам идти, — тихо сказал солдат и покачал головой. — Эх, мать…

* * *

Блюдо варёной картошки с постным маслом, резаный кольцами лук, пареная морковь, ломоть хлеба и домашний квас из подполья — вот и всё угощение.

Собравшаяся у стола семья смотрела, как трапезничает солдат — словно службу служит — всякое движение точное, каждый столовый инструмент при деле и на месте, ни крошки мимо рта не упадёт, ни капли не капнет.

— Ну и что тут у вас творится? — спросил гость, управившись с половиной трапезы и ко второй половине примеряясь.

— Упырь у нас бродит, вот чего, — сказал, хмурясь, дед.

— Понятное дело, — кивнул солдат, ничуть не удивившись ответу. — А как зовут-то его?

— Кого? — не понял хозяин.

— Упыря, конечно. Жил, небось, у вас в деревне мужичок тихий да одинокий, и помер незаметно. Вы хоронить его собрались, может и закопали уже, как вдруг гроза случилась, после которой покойник и пропал. Так?

— Так, — кивнул дед, недоверчиво слушая солдата и словно какую подлость от него ожидая.