Михаил Кликин. Сборник

Долго шёл Фёдор Иванович, неосознанно тая дыхание и борясь с одолевающими страхами. Крепко сжимал горячую рукоять ножа. Заставлял себя шагать широко и размеренно, гнал прочь пугающие мысли, убеждал не верить в обманчивых призраков, знал, что фигуры вставшие вдоль дороги — обычные коряги, да потрёпанные кусты, что тихие тени, скользящие на фоне звёзд — совы и летучие мыши.

Но потом он увидел такое, что в голове будто колокол лязгнул — и раскололся на сотни тяжёлых острых кусочков, а сжавшееся сердце тут же оборвалось и провалилось в живот, затрепыхалось там, запрыгало, забилось.

По лесной дороге, по колышущимся теням, ритмично подпрыгивая, бежала навстречу жуткая четырёхногая тварь с несоразмерно большой бесформенной головой.

Фёдор Иванович сдавленно охнул, выставил перед собой тесак и стал медленно оседать, чувствуя странную пустоту в голове.

Ему привиделось, будто он дома лежит на неудобном диване; рука его свесилась до холодного пола, и пальцы его лижет шершавым горячим языком чёрный пёс Жук.

Фёдор Иванович чмокнул губами и очнулся.

Он лежал на земле. В правый бок упиралось что-то твёрдое. Сквозь сплетённые ажурные кроны проглядывали звёзды.

Он был в лесу. На дороге, а не на диване.

Но горячий язык по-прежнему лизал его руку.

— Жук?

Кобель знакомо тявкнул, и Фёдор Иванович перевернулся.

— Жук!

Пёс вскочил, скакнул в одну сторону, потом в другую, припал к земле, вращая хвостом. Он решил, что хозяин затеял с ним игру.

— Ах ты, чёрт поганый! Ты ж меня, зараза, чуть на тот свет не отправил! Я уж даже… А… Как… — Фёдор Иванович задохнулся, заперхал в кулак. Откашлявшись, отдышавшись, вытер ладонь о штаны, подобрал тесак, убрал его в ножны. Сел, качая головой, приговаривая растерянно:

— Ах ты, зараза такая… Как же, а?.. Как же…

Пёс, увидев, что игры не выходит, успокоился, подошёл ближе. Ткнулся головой в колени хозяина, будто прощения за что-то вымаливая.

— Ну чего, чего?.. Эх, ты, кобелина здоровая… — Фёдор Иванович шмыгнул носом, обхватил Жука за шею, нащупал обрывок верёвки, почувствовал под руками кровь. — Нельзя было так… Не по-человечески это… Эх! — Он прижался к кобелю, погладил его по хребту, почесал бок. — Давай срежу удавку твою… Погоди… Щас… Да стой ты спокойно!..

Потом они долго сидели на пустой дороге. Если блины и намоченный молоком хлеб, жевали картошку и рассказывали друг другу о случившемся с ними — каждый на свой лад, на своём языке.

Их окружала живая чёрная чаща. В ней кто-то ворочался и вздыхал, охал и постанывал. Из мглы выступали неясные фигуры и вставали в нескольких шагах от обочины, по тлеющим звёздам скользили крылатые тихие тени, — но Фёдора Ивановича теперь ничто не пугало.

А когда они собрались и двинулись в обратный путь, то Фёдор Иванович понял, почему при встрече пёс показался ему таким страшным.

Невесть из какой дали Жук тащил в пасти очередную свою добычу.

И, судя по всему, бросать её он не собирался.

— Так это кикимора, — сказала Тамара, только глянув в сторону лежащей на полу тушки.

— Да ну! — не поверил Фёдор Иванович.

— А кто это ещё может быть? Сам посуди: волосы зелёные, морда с кулачок, перепонки, будто у гуся. Как пить дать — кикимора!..

Жук лежал на своём обычном месте возле печи. Он улыбался, как умеют улыбаться одни только собаки, и постукивал грязным хвостом по половицам.

— И что это за пёс у тебя такой? — пробормотала Тамара, строго посмотрев на развалившегося кобеля.

Жук показал ей розовый язык и протяжно зевнул.

На улице светало. Со дворов неслась петушиная перекличка. У колодца звенели вёдра, принимая студёную воду; глухо гремела колодезная цепь, и отрывисто взвизгивал несмазанный ворот.

Фёдор Иванович прикрыл задушенную кикимору картофельным мешком и объявил:

— Что хотите со мной делайте, но Жука я оставлю. Присматривать буду, забор подлатаю, за калитку одного не пущу — но и выгонять не стану.

— Я уж так и поняла, — сказала бабка Тамара. — Но как ты без хозяина-то будешь? Сам жаловался, что тяжело.

— Ты про домового, что ли? Так я всё придумал. Вон вокруг изб сколько брошенных, и у нас тут, и в Никулкине, и в Ширяеве. Возьму веник, как ты меня научила, принесу себе нового домовика. А коли опять не услежу за Жуком, так и ещё одного к себе перетащу. Изб пустых много, на мой век хватит.

— А не жалко?

— Кого? Домовых? Может и жалко. Да только, сама посуди, смерть им при любом раскладе выходит. Ну сколько ещё дома эти простоят? На глазах же гниют, хиреют, разваливаются.

— Может и прав ты, — тихо сказала Тамара. — У самой сердце кровью обливается, когда на избы такие гляжу. А уж хозяину-то каково там одному — страшно подумать…

— Кончается их век, Тамара, — сказал Фёдор Иванович. — Да и наш тоже. Знаешь ведь, я здесь не корзинки плету. Это я гроб себе делаю…

Вскипел чайник, и он сели за стол. Фёдор Иванович достал пряники и ванильные сухари. Бабка Тамара вынула из кармана пакетик с карамелью в липких бумажных обёртках.

За чаепитием они почти не разговаривали. Им и без того было хорошо.