Михаил Кликин. Сборник

— Понятное дело. Старый уж дом-то.

— Старый, не старый… — Фёдор Иванович вздохнул, оглянулся на окна Тамариной избы. И, решившись, затараторил:

— Ты бы, Володька, взял бы у меня, что ли, пса. Не нужен он мне, в тягость. А у тебя при деле бы был. Дом бы сторожил.

— Не, не выйдет. У меня жена собак боится. Да и я их не люблю.

— А зря, зря. Хороший кобель, умный.

— Даже не уговаривай, дядя Фёдор. Без толку.

— Ну, может, знакомым кому отдашь?

— Да кому он нужен? Сам посуди — если человеку собака нужна, он лучше щеночка возьмёт. А тут — такой чёрт здоровый.

— Хоть куда бы его, а?

— На живодёрню, разве что, — хмыкнул Володька. И испугался, увидев, как перекосилось лицо Фёдора Ивановича. — Ты чего это? Пошутил я, пошутил. А ты правда, что ли, избавиться от него хочешь?

— Не хочу. Надо.

— Как же это понимать?

— А лучше не спрашивай, — горько сказал Фёдор Иванович. — Увёз бы ты его, что ли, подальше куда-нибудь.

— Чего он натворил-то? — тихо спросил Володька.

Фёдор Иванович только рукой махнул.

— Увези, христом-богом прошу. Где-нибудь у дороги привяжи на виду. Может, кто пожалеет, подберёт.

— Ну… ладно… Не покусает он меня?

— Нет, он ласковый, — едва слышно сказал Фёдор Иванович и вдруг, резко отвернувшись, дёрнул плечом.

— Ты чего это, дядя Фёдор?

— Увози нахрен! — зарычал старик.

— Ладно… Ладно… Но ты… Это… Не реви только…

Фёдор Иванович задёргался, забулькал горлом, медленно опустился на землю и, привалившись спиной к грязному колесу Нивы, обхватил голову руками.

— Ты вот, это, деньги, на, возьми, — сбивчиво проговорил растерявшийся Володька, поспешно доставая из бумажника новенькую сотню и пытаясь всучить её старику.

— Не… — прохрипел Фёдор Иванович. — Не надо… Ты… Купи ему… Этот… Как его… Педи Гри… Побалуй… Напоследок…

Два дня терзался Фёдор Иванович, не знал, куда себя деть. А поздним вечером второго дня не выдержал — увязал в платок две печённые картофелины, оставшиеся от прошлого ужина, помидор, впопыхах сваренное яйцо да чёрствую краюху ржаного хлеба. Основательно оделся, на фланелевые портянки обул кирзовые сапоги, прихватил спички, тесак в войлочных ножнах — и вышел из дома.

Первым делом направился к Тамаре.

— Ты куда это на ночь глядя собрался? — удивилась та.

— Что хотите со мной делайте, а Жука я в обиду не дам! — отчаянно проговорил Фёдор Иванович и притопнул подкованным каблуком.

Долго молчала бабка Тамара, разглядывая позднего гостя, вставшего на пороге. Качала головой. Наконец, проговорила тихо и, вроде бы, с пониманием:

— За ним, значит, отправился?

— Пойду искать, — кивнул Фёдор Иванович. — Предупредить вот зашёл, а то хватитесь — а меня нету… Курам раз в день кинь зерна из бочки.

— Ладно. Кину… И куда отправишься?

— По дороге.

— Далеко?

— Не знаю пока.

— Ну, ладно… — Тамара тяжело поднялась с табурета, выдвинула ящик стола, одним широким движением сгребла в него разложенные по столешнице письма и почтовые карточки. Сказала:

— Погоди.

И ушла за занавеску в маленькую комнату, откуда громко — на весь дом — щёлкал поношенным механизмом старый будильник, пытающийся поспеть за стремительными мгновениями. Вернулась хозяйка минут через пять, вручила Фёдору яркий, оранжево-синий рюкзак.

— Вот, возьми. Внук оставил. Там я тебе молока положила бутылку, и десяток блинов. Съешь по дороге.

— Спасибо, — поблагодарил Фёдор Иванович.

— А, может, всё же, подождёшь до утра? Не дело — в ночь уходить.

— Не могу. Так легше.

— Ну, смотри. Голова на плечах своя есть.

— То-то и оно, — сказал Фёдор Иванович. Он закинул рюкзак за спину, развернулся на каблуках, открыл дверь, перешагнул порог — и остановился. Медленно повернув голову, он колюче глянул на Тамару и со значением повторил:

— То-то и оно.

Под открытым небом идти было не страшно. Ярко светила луна, мерцали разбрызганные по высокой тьме звёзды; было тихо и сонно. А вот когда начался лес, чёрный и затаившийся, Фёдору Ивановичу сделалось не по себе. Он достал тесак — но спокойней от этого ему не стало. Он подумал, что сейчас не помешал бы фонарь. И тут же решил, что от прыгающего по земле жёлтого пятна не было бы никакого проку.

Во тьме, окружившей дорогу, кто-то жил. Там ворочались и вздыхали. Охали и постанывали. Скрипели и потрескивали. Сомкнувшиеся деревья норовили зацепить раздражающе яркий рюкзак, сдёрнуть его с плеч человека. Смутные фигуры выдвигались из мглы и недвижимыми призраками вставали в шаге от обочины. Прямо по звёздам скользили беззвучные крылатые тени. Порой вниз заглядывала седая луна, и тогда лес менялся чудовищным образом: уродливые тени полосовали дорогу, каждая выбоинка заполнялось густой тьмой, берёзовые стволы начинали сливочно блестеть, а плотная стена сомкнувшихся деревьев раскалывалась, обнажая прежде невидимое, тяжёлое и мрачное…