Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

Весной 2010-го я узнала о Мишином отъезде в Израиль. Думала, что он поехал лечить зрение. Потом стало ясно, что он решил вернулся туда, где живут его младшие дети. И, наверное, как ему казалось, где он может побыть в покое. Достала его телефон, позвонила. Разговор был горьким. Он повторял, что это последнее его пристанище – всё. Не только потому, что больше не хочет метаться и что-то менять, а потому, что больше нет сил ни на что. Я ему перечила, настаивала, что мы его ждем, пусть отдохнет, подлечится и возвращается, хотя бы в гости. На что он ответил:

– Да мне теперь в Москве и остановиться-то больше негде.

Я оптимистично заявляла, что такого быть не может, неужели мы не найдем место для него в Москве, где у него столько друзей?! Всячески пыталась подбадривать его и себя, сбить с темы «окончательных решений», которая звучала в каждом его слове. «Возьмемся за ноги…» – начал повторять он. Я не поняла, к чему это он говорит. Он снова произнес: «Возьмемся за ноги… Ты помнишь, все так дружно пели: „Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке?“ Ну и где эти руки?» И он стал перечислять известные имена, вопрошая: «В кого они превратились?! Что стало с N, а что с Z?! – самодовольство, алчность, пресмыкательство…»

Ближе к Новому 2011 году поползли слухи о поставленном фатальном диагнозе. Кирилл, сын, подтвердил. Объяснил, что отец лежит в клинике и что всё очень серьезно. Он летал туда. В одну из таких поездок я попросила его передать Мише письмо и маленькую посылку. Нашла две фотографии из «Покровских ворот», что хранились у меня дома. Леонид Броневой в шляпе и юная Таня Догилева. А также фотографию моей мамы, Анатолия Васильевича Эфроса и Иннокентия Смоктуновского, вытянувшегося всем телом к летящему в небе самолету, – кадр из фильма «Романс о влюбленных». И еще в посылку я положила рок-оперу по «Мастеру и Маргарите», написанную Сашей Градским. Автором поэтического текста и самой идеи создания рок-оперы по Булгакову был Павел Грушко – муж моей сестры. Диски вышли буквально в те дни и стали для нашей семьи событием, которого ждали тридцать лет. Ровно столько Саша сочинял музыку и работал с либретто. Мне хотелось заинтересовать Мишу, дать ему почувствовать контакт с Москвой, с нами. Мою посылку с письмом Мише передали. Кирилл позже скажет, что отец был уже настолько слаб, что не мог ни читать, ни слушать музыку, ни отвечать на звонки.

22 апреля 2011-го Миши не стало. Его друзья и, в первую очередь, сын Кирилл, дочки Катя и Манана, хотели похоронить Мишу в Москве. Говорят, что такова была его воля. Но перевезти его в Москву из Израиля накануне еврейской Пасхи было практически невозможно. Телефоны посольств и необходимых служб молчали – и день, и два, и три. И все-таки, путем немыслимых усилий, это удалось сделать. Отпевали Ми-хал Михалыча в церкви святителя Филиппа. Отпевание никак не начиналось. Гроб стоял открытым, все, кто хотел присутствовать, давно собрались и молча ждали. После некоторого замешательства обратили внимание на растворенные кем-то окна храма. Там уже давно торчали бесстрастные камеры фото- и телерепортеров, нарушив все запреты родственников на съемку. Наконец, появился батюшка. Закрыл окна. И служба началась. В первом ряду стояли Мишины дети, внуки и вдовы.

Пошел отсчет другого времени – без Миши. Только с его фильмами, его книгами, с записями его поэтических вечеров – всем тем, где жива его душа.

«Чтение стихов – это как будто ты служишь мессу, словно ты священник», – так он говорил.

Анатолий Равикович

Мучитель, тиран и деспот[19]

К съемкам фильма «Покровские ворота» всё складывалось удачно: были замечательные партнеры, интересный сценарий, талантливый режиссер и ожидание предстоящего удовольствия от работы. Но не тут-то было. Начались муки, и кончились они только с последним словом на озвучивании. Мучителем, тираном, деспотом стал для меня Михаил Михайлович Козаков. Рафинированный интеллигент, диссидент, знаток и тонкий ценитель поэзии, литератор и интеллектуал. Но ему не хватало только плети, чтобы быть вылитым Малютой Скуратовым. Утром он вылезал из машины мрачный, бледный, окидывал своим горящим взором съемочную площадку, и начинался дикий крик. Попадало всем – и правым и виноватым. Крик прерывался появлением тогдашней жены Миши, Регины, – она привозила лекарства. Почему-то в полотняных мешочках. Миша протягивал руку, и она сыпала ему в ладонь целую кучу таблеток. Успокоительных, как я узнал. Он опрокидывал всё это в рот и запивал водой, после чего крик продолжался, но уже с меньшими децибелами. Сценарий он знал наизусть, и стоило тебе хотя бы случайно поменять местами два слова, скандал был обеспечен. Причем тяжелый. Он воспринимал это как выпад против себя, как желание его зарезать, добить его уже истерзанную тобой душу. Он показывал, как надо играть, каждую фразу и каждое слово, и требовал, чтобы мы точно его копировали.