Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

У него был замысел создать настоящий театр, не антрепризу. Он хотел антрепризой заработать денег, завоевать зрителя, а потом делать очень настоящие вещи. И, как всегда, всё, что было сказано, казалось, впроброс, было ценно. Какой он хотел делать репертуар, какого Шекспира и какие современные пьесы. И какого он хотел делать Чехова – он как раз был в таком возрасте, когда попадал в роли старших героев чеховских пьес: Дорна, и Астрова, и Вершинина. Он в этот момент был так настроен по отношению к женщинам, было ощущение, что это не просто очередная страница его жизни. Мы знаем, что она закончилась не совсем удачно, но в этот момент за ним было очень интересно наблюдать. Ему было трудно. Он начинал с нуля, и ему очень важно было состояться, и состояться еще и в глазах жены. Ведь она была против его возвращения в Россию, и ему нужно было доказать, что он прав и здесь его ждет успех. И более того, ему очень хотелось, чтобы это было легко. Он и мне и художнику Маше Рыбасовой всё время говорил, чтобы мы перестали перегружать спектакль декорациями и костюмами. Мы договорились о том, чтобы это было легко. Он хотел показать стране, миру, семье, как он легко может работать, легко может менять страны и города. И быть победителем!

Мне очень жалко, что в силу опыта и в силу не самого большого израильского режиссерского успеха он так рассказывал о СВОЕМ театре. И это не было вымыслом, это были реальные вещи. Это было невероятно, что в окружении мотыльковых женщин может существовать такой страдающий мужчина, который ни на минуту не может перестать быть мужчиной, потому что ему этого не простят. Поэтому любая болезнь, любая слабость воспринималась им как вызов.

Например, в спектакле бывали сложные ситуации, когда он не мог выплатить деньги. С продюсированием у него была полная каша – жена его Аня была человеком неопытным и несведущим. Но он был так счастлив, когда ему кричали «браво», и он выходил на поклон в своем роскошном халате, придуманном мною для его героя. Уже через много лет он говорил мне, шутя, чтобы хоронили его именно в этом халате.

И всё время, когда мы потом встречались, мы говорили о наших будущих работах. Он мечтал о «Короле Лире». Я была готова немедленно бросить всё и начать делать. Потому что он рассказывал историю трех сестер, а не их отца. Кто их так воспитал? Кем была их мать, про которую мы ничего не знаем? Он ставил вопрос: чего же отец им не додал, что получил такой результат – девочек без души? И то, как он мне это рассказывал, уже было гениальным спектаклем. Но ему не дали самому его поставить. Он сыграл Лира в постановке Павла Хомского.

Мечтал он поставить и «Кориолана», и «Дядю Ваню», и «Дракона». Это были целиком решенные им спектакли, но ничего из этого так и не было поставлено. Я думаю, что иметь такого невероятного персонажа, я не скажу даже: актера или режиссера, и не воспользоваться им – это почти преступление. Ему постоянно ставили препоны.

И когда ему не давали осуществить задуманное в театре, он удивительным образом придумывал себе спектакль, программу на телевидении, где он сможет рассказать про то, что его мучило, проговорить это, и, возможно, даже изменить судьбу. И он таким же удивительным образом гениально притягивал любой сюжет и рассказывал свою историю. Так у Астрова, о котором он мне рассказывал, была его, козаковская, история.

Это очень печально, что человек ушел и больше никогда уже не будет. А у меня еще ощущение несостоявшихся спектаклей как нерожденных детей. Боже мой! Что бы это могло быть! Более того, я почти уверена, что если бы это случилось, всё у него было бы по-другому. Потому что он делал спектакли, как будто договаривался с Богом. Будто пытался что-то Господу рассказать. И поэтому это было совсем другое отношение к театру. И когда он во время спектакля чувствовал себя очень плохо, лежал, и, казалось, сейчас умрет, он каким-то жестом трагика стряхивал с себя немощь и выходил на сцену невозможным красавцем.

Он нашел такую ноту мужской трагедии, которую в силу разных обстоятельств никто не умеет сейчас играть.

Вот этот несостоявшийся театр Козакова остался для меня одним из самых мучительных переживаний в жизни. Мы не увидели этот мир, который мог бы сделать наш театр намного полнее и живее. Если бы его театр тогда состоялся, мы могли бы многое поменять в нашей жизни.

Мне кажется, он был прекрасен. У меня такое всегда щемящее чувство, как будто мы с ним были в романе, но таких прекрасных детей, о которых мечтали, не смогли родить вместе.

У меня было странное прощание с Мишей. Я опоздала на отпевание его в храме. Приехала на Введенское кладбище, когда пройти к гробу было просто невозможно. Море людей, полицейское оцепление. Я стояла в толпе и смотрела издали. И вдруг Олег Меньшиков, подняв заплаканные глаза, заметил меня и сделал знак рукой. Меня пропустили к могиле. Я чувствовала, что Олегу Козаков дал редкостное мужское существование. И больше этого не будет никогда.