Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

И вот, когда уже наш спектакль отгремел громкой премьерой, когда я понял, что могу отпустить в себе немножко Козакова и немножко припустить себя, и позволил на время сойти с котурн, и стал играть что-то такое, что представлял для себя как жизненное и драматическое. По моим понятиям – едва отошел от жанра, который казался мне немного мелодекламатическим. Как он долетел до гримерки в тот день в антракте, не знаю. По-моему, он влетел туда коршуном. И, не называя ни имен, ни фамилий, даже не глядя в мою сторону, сказал, что Гамлетами быть легко, что Гамлеты у нас – все и что страдать получается у каждого второго, а вот делать вещи, в которых слова дышат музыкой, умеют единицы.

Мама родная! Он ни разу не посмотрел в мою сторону! Он ни разу не произнес моего имени. Но я был растоптан совершенно, потому что понимал, что это всё обращено только ко мне. Весь первый акт я играл драматическую роль по «мхатовской» школе, которая, казалось бы, должна была быть для него родной. Весь второй акт я не позволил себе ни одной бытовой мелочи. Я всё время не вынимал себя из того каркаса, который он однажды показал на начальной репетиции, прочитав пьесу. Он прочитал ее так, как будто ее написал Перси Биши Шелли: в ней всё пело, сверкало и переливалось какими-то музыкальными красками. И он заставил нас полюбить драматургию, которая, в общем-то, совсем не метила в «первачи». Он убедил нас, что Кауард – хороший автор, и чем больше он занимается им, тем больше находит в нем достоинств. Что пьеса крепкая, и в нее можно вложить больше, чем даже представилось нам на читке.

А потом случилась еще одна история. Когда я буквально споткнулся об него. И всему виной была моя пунктуальность. Я обычно прихожу в театр чуть раньше, чем следует, – и сразу же напоролся на его привычку делать то же самое. Он никогда не опаздывал. И вот тут-то он меня ловил за ручку и начинал убеждать, что в этой пьесе еще нужны стихи. Мало того, что я уже и так беспрерывно говорил стихами.

Я вопрошал: «Куда их еще вставлять?»

А он: «А вот вставить еще в это место…» Мой персонаж, Гарри, постоянно читает в пьесе «Пер Гюнта». И, кстати, начинает это делать еще в прологе. К стыду своему, мы убрали этот кусок, когда Козакова не стало, потому что я не представлял себе, как без него смогу долго удерживать эту возвышенную ноту. Кстати, от него я впервые услышал фразу Ахматовой, которая говорила о Цветаевой, что та всегда начинает с верхнего «до». Так вот, с верхнего «до» и начинался этот спектакль. Так, в продолжение наших предрепетиционных встреч Козаков всё время брал меня под локоток и уговаривал включить еще какие-то стихи. Но тут уж пришлось схитрить мне: я убедил его, что так, как у него, у меня просто не получится. И он сдался.

А один раз он нас просто «убил». Во время репетиций мы всё время меняли площадки, потому что те, кто знают антрепризу, понимают, что ни дома, ни семьи, ни своего места у антрепризы нет. Это участь Счастливцева и Несчастливцева. Репетировали мы, где придется, а выпускали во Дворце культуры МЭИ. Помню, как сидели на открытой террасе. Чуть-чуть выпили после прогона. И вдруг он нам начал читать что-то очень непохожее на его привычный репертуар. Это были настолько советские стихи, что я просто обалдел. И где кончается пародия, и где начинается поэзия, было совершенно не понятно. Но он вдохновенно продолжал. Я думал: как можно запомнить такое длинное стихотворение? А оказалось, что это стихотворение кого-то из переведенных национальных поэтов он один-единственный раз в жизни прочел сорок лет назад на каком-то стадионном празднике во время декады искусства одной из наших республик. Когда мы услышали, что он действительно читал его один раз в жизни и сорок лет назад мы просто потеряли дар речи, как будто он прошелся по воде аки посуху. Потому что это невозможно – спектакль забывается через год после того, как он уходит из репертуара. Монолог, который нужно будет вернуть в программу через месяц, я неделю буду повторять, ходить с листочком, чтобы восстановить, не полагаясь на свою память. С его стороны была демонстрация феноменальной памяти, какой-то исключительной, ни разу мною не встреченной ни у одного из актеров.