Михаил Козаков: «Ниоткуда с любовью…». Воспоминания друзей

Вот как вспоминает ММ – будем именовать его так, потому что Михаилов Козаковых в этом тексте, по крайней мере, три:

– Жизнь у отца была нелегкая. Издавался он мало, а семья была большая: бабушка, мама, трое маминых сыновей и все от разных отцов (только я – его родной), няня и кухарка. После войны еще прибавились и мамины сестры.

Герой его известнейшего романа «Девять точек» звался Федором Калмыковым. Он, этот Федя, по-видимому, папино альтер эго. Но что в этом романе вымысел, а что – правда, мне знать не дано. Как и многое другое, что имело прямое отношение к папиной жизни и работе. Почему?

Ведь я очень любил отца, он во мне буквально души не чаял. Начиная с моего рождения, с более или менее осознанного возраста до самой его смерти, до 16 декабря 1954 года, стало быть, почти двадцать лет, мы прожили вместе, почти не расставаясь.

С мамой – да. Расставаться приходилось. Она дважды сидела. Такие были времена.

Ей вообще в жизни досталось немало горя. Погиб ее сын от первого брака Владимир Никитин, любимый мой Вовка, начавший с Курской битвы и за два месяца до окончания всемирной бойни оставшийся на поле боя под Штеттином. В звании лейтенанта, награжденный многими боевыми орденами.

А через год у нас в квартире был убит случайным выстрелом из трофейного пистолета второй мой брат, старше меня на четыре года – Бобка.

Так я остался у родителей один. Единственный.

Я всегда смотрел, до самой своей смерти буду вглядываться в прошлое, в свое детство.

Когда мне становится особенно паршиво на душе, стыдно за все грехи моей жизни, я пытаюсь сбежать туда.

Мы жили в Ленинграде на канале Грибоедова в так называемой писательской надстройке. Нашими соседями и друзьями семьи были Евгений Шварц, Борис Эйхенбаум, Анатолий Мариенгоф, Михаил Зощенко. Они были для меня дядей Женей, дядей Борей, а в честь дяди Миши, говорят, меня и назвали Михаилом Михайловичем.

Сейчас мне кажется, что я плохо знал своего любимого отца. В его кабинете на полках стояли его романы, повести и рассказы, изданные еще в двадцатые годы. Вместо Золя и Уилки Коллинза я мог бы ими всерьез заинтересоваться. Но нет. Не произошло. Я пытался… и бросал. Мне до сих пор очень стыдно.

Может быть, мы мало с ним говорили? Конечно, но когда было говорить? Он, отягощенный болезнями, попытками что-то заработать, переводил по подстрочнику какого-нибудь республиканского писателя, униженно мотался по разным редакциям и юридическим конторам, куда я его не раз сопровождал.

– Наследник авторских прав, – шутливо представлял он меня каким-то дядькам и теткам, с которыми мы сталкивались в издательских коридорах.

Семья была в постоянных долгах. Мама подшучивала над излюбленной отцовской фразой: «Подожди, я тебя еще как куколку одену» – и в свою очередь говорила: «Мы умрем, и никто не узнает нашего вкуса».

Впрочем, всему этому они не придавали особого значения и жили, как все их друзья, бедно, не жалуясь на судьбу.

Настоящей хозяйкой дома, конечно, была мама. Она работала в Литфонде, вообще трудилась, буквально не покладая рук. Она занимала в долг, оборачивалась, перезанимала, отдавала долги отца уже после его смерти. Правда, выход его двухтомника «Крушение империи» дал эту возможность. У матери, по словам Шварца, была «энергия парового катка». Как она тянула папу! Папа (и в этом смысле я его двойник) был в бытовом отношении абсолютным неумехой.

Но, в отличие от Михаила Эммануиловича, его сын Минька был жутко влюбчив с раннего ленинградского детства. Я до сих пор помню всех девочек и даже взрослых тетенек, в которых всё время влюблялся без памяти.

Папа как-то сразу отметил и полюбил мою одноклассницу Грету, с которой у меня начался затяжной роман. Хотя учились мы с ней в одной школе, но встретились и узнали друг друга только в драматическом кружке.

Мы потом с ней и поженились. И дети у нас родились – Катя и Кирилл. Только папа этого ничего не увидел. Он скоропостижно скончался в декабре 1954 года в день открытия Второго съезда советских писателей.

До этого он был делегатом Первого съезда и даже получил членский билет из рук А. М. Горького. Но делегатом Второго съезда его не избрали. Возможно потому, что с нашим переездом в Москву он перестал быть членом Ленинградского отделения и еще не вписался в Московское.

Отца это очень обидело. Он решил сам поехать в Союз и добиваться справедливости. До глубокой ночи он ходил по кабинетам. Его долго мурыжили, давали уклончивые заверения, а наутро сообщили, что он может приехать: ему выписали постоянный гостевой пропуск. Папа оделся и стал спускаться по лестнице, чтобы ехать в правление. И упал: инфаркт и диабетическая кома.

Через два дня отца не стало. Ему было всего пятьдесят семь лет.

Михаил Козаков-средний:

«Вся моя жизнь пропитана и отравлена театром»