Minima Moralia. Размышления из поврежденной жизни

23. Plurale tantum[16]

. Если, как гласит одна современная теория, общество действительно представляет собой общество рэкета, то самая верная его модель – это как раз модель, противоположная коллективу, а именно индивид как монада. Суть всякой коллективности в неправильном обществе точнее всего можно постичь на примере того, как в нем преследуются партикулярные интересы каждого единичного человека. Еще немного – и объединение разнонаправленных влечений под приматом трезво оценивающего реальность «я» изначально должно будет восприниматься как интериоризация банды разбойников с предводителем, свитой, церемониалом, клятвой на верность, предательством, конфликтом интересов, интригами и всеми прочими атрибутами. Стоит только понаблюдать за теми движениями души, в которых индивид энергично восстает против окружающего мира, – к примеру, за яростью. Пришедший в ярость человек неизменно становится предводителем шайки, которую составляет он сам; он отдает приказ своему бессознательному: «Нападай!», и глаза его лучатся удовлетворением от того, что он выступает как представитель множества, коим является. И чем сильнее субъект агрессии проникается ею сам, тем совершеннее он представляет подавляющее начало общества. В этом смысле – пожалуй, больше, чем в каком-либо другом, – справедливо высказывание: наиболее индивидуальное есть наиболее всеобщее.

24. Tough baby[17]

. Существует один жест, демонстрирующий мужественность – собственную ли, чужую ли, – которому не следует доверять. Он выражает независимость, уверенность в праве отдавать приказы, молчаливый сговор всех мужчин между собой. Если раньше подобное поведение с робким восхищением называли «господскими причудами», то сегодня этот жест демократизировался, и киногерои учат ему даже распоследних банковских клерков. Архетипом здесь является мужчина привлекательной внешности, в смокинге, поздно вечером в одиночестве возвращающийся в свою холостяцкую квартиру, включающий приглушенное освещение и наливающий себе стакан виски с содовой; тщательно воспроизведенное шипение минеральной воды говорит о том, о чем молчат заносчивые уста: он презирает всё, что не пахнет табаком, кожей и кремом для бритья, в особенности – женщин, и именно поэтому женщины падают ему в объятия. Идеалом человеческих отношений для него служит клуб – место, где царит уважение, основанное на церемонной бесцеремонности. Всё, что радует таких мужчин, точнее мужчин, близких к такому типу, ибо мало кто в реальности его воплощает – ведь люди по-прежнему лучше, чем их культура, – так или иначе связано с латентным насилием. С виду оно будто бы угрожает другим людям, в которых, впрочем, этот тип, развалившийся в кресле, давно уже не нуждается. В действительности же это – насилие, некогда совершавшееся над самим собой. Если всякое удовольствие снимает{47}

внутри себя прежнее неудовольствие, то в данном случае неудовольствие непосредственно, в неизменном виде, стереотипно возводится в удовольствие как гордость за то, что ты способен его переносить: в отличие от вина, в каждом глотке виски, в каждой затяжке сигарой по-прежнему ощущается то отвращение, которое преодолел организм, чтобы пристраститься к столь сильным раздражителям, – и это единственное, что воспринимается как удовольствие. Таким образом, крутые парни, если судить по их собственному устройству, по тому, как обыкновенно представляет их нам киносюжет, суть мазохисты. В их садизме кроется ложь, и именно в качестве лжецов они становятся поистине садистами, агентами репрессии. Однако эта ложь не что иное, как вытесненная гомосексуальность, выступающая в роли единственной апробированной формы гетеросексуальности. В Оксфорде существуют две категории студентов – tough guys[18] и интеллектуалы. Последних – просто по контрасту – почти автоматически приравнивают к «феминным». Многое свидетельствует о том, что господствующий социальный слой на пути к диктатуре поляризуется в соответствии с двумя этими крайностями. В подобной дезинтеграции и заключается секрет интеграции, счастья единения в отсутствие счастья. В конце концов, по-настоящему феминными являются как раз таки tough guys, тогда как слабаки им нужны в качестве жертвы, чтобы не признаваться, до чего они сами на них похожи. Тотальность и гомосексуальность неотделимы друг от друга. Погибая, субъект отрицает всё, что не является ему подобным. В условиях общественного строя, ставящего во главу угла принцип мужского господства в чистом виде, сглаживается противопоставленность сильного мужчины и покорного юноши. Превращая всё вокруг, в том числе якобы субъектов, в объекты, принцип этот обращается в тотальную пассивность, образно говоря – в женственность.