Мир Александра Галича. В будни и в праздники

Кстати, время, когда Михаил Ромм делал свой фильм, к шуткам не располагало, скорее, к серьёзу: восстанавливались – думали – нормы партийной жизни, проходила – надеялись – десталинизация. И никак иначе, единственно в таком контексте воспринимается эпизод, когда облучённый физик Гусев, лежащий почти недвижно в постели, смертельно больной, встаёт и, еле одевшись и собравшись, бредёт в институт. Так Павел Корчагин восстаёт с одра болезни и отправляется на собрание, бить идеологических противников.

Плакат к фильму «Девять дней одного года».

Замечательная картина, только не о физиках, а о времени

Но это в прошлом, как в песне: это было недавно, это было давно. Партийные нормы – думали – восстановлены, десталинизация – надеялись – проведена. С атомной бомбой в руках, с фазотронами, где идут бесконечные неуправляемые ядерные реакции, можно и пошутить. Другое время на дворе, и пьеса Эдварда Радзинского «104 страницы про любовь» зафиксировала то самое другое время: диковинные физики с химическим уклоном (зачем им какие-то пробирки и разная стеклотара?) шутят напропалую, доктора наук, академики – все исполняют песни про пиратов, великий Гальперин ставит опыты, рвя неведомые проволочки, а персонажи собираются и никак не уедут в командировку – на Альфу, которая загадочнее даже проволочек великого Гальперина и таинственных стеклянных пробирок. В поставленной по этой пьесе кинокартине «Ещё раз про любовь» режиссёр, явно гуманитарного умственного склада, пасовал и перед такой нехитрой наукой, а потому свёл производственный цикл к упоминаниям о великом Гальперине и возможной командировке на Альфу.

Плакат к фильму «Ещё раз про любовь».

Как ни странно, фильм до сих пор хорошо смотрится, а ведь режиссура самодеятельная

Такова наука в разумении обычного человека, так сказать, честного обывателя, что отразилось и в песне о малярах с истопником.

Персонажи этой фантазии – люди не простые или, вернее, простые, однако недюжинные, находящиеся при казённой службе, а потому от них можно ожидать разных причуд. Оговорено это и в заглавии, лишь до времени и поры рассеянная публика не обратит внимания на подсказку.

А взять хотя бы маляров. Этот тип запечатлён отечественной литературой, как ни странно, куда более основательно, чем многие другие типы. О них писал сам Федор Михайлович Достоевский: маляры-то, важнейшие персонажи в романе «Преступление и наказание», столь надышались краски, – свинец по мозгам бьёт посильнее клея – что признались в убийстве старухи-процентщицы, а заодно и Лизаветы. И ведь справедливо, для детективного романа, а «Преступление и наказание», разумеется, детектив, только социальный, вроде романов Диккенса, что должен присутствовать дополнительный, запасной вариант толкования интриги. Может, крепко под свинцом маляры старуху с её приживалкой и укокошили, а уж Раскольников себя оговорил (у Достоевского вроде бы напротив, что в техническом переводе означает: амбивалентно).

Непонятные они, маляры. Таинственный мастер из рассказа Тэффи, поющий меланхолически одну и ту же песню, в такт работе: «Последний нонешний денечек», – не способен красить без белил. Добавляет их в любой колер, отчего цвет теряет свою яркость, определённость. По его воззрениям, без белил никак нельзя. «Голубчик, ты, что же, зарок такой давал без белил-то не красить?» – вопрошает его хозяйка квартиры. Он отмалчивается и ладит своё. А когда хозяйка сама взяла да покрасила стены в чаемый ею, гудящий от густоты красный цвет, маляр оцепенел. Нельзя ведь без белил. И лезть в чужое рукомесло, чтобы нарушить главное и основополагающее правило, заказано. Это разрушительно (сейчас бы сказали «деструктивно», хотя замена сомнительная).