Мир-Али Кашкай

К слову, число азербайджанских студентов, обучавшихся в странах Европы, Москвы и Ленинграда, перевалило очень быстро за сотню. Узеир Гаджибеков не только писал свои оперы и романсы, но, формируя симфонические оркестры, где только мог, искал национальные таланты. Самед Вургун энергично поддерживал молодых поэтов. На долгое время поддержка молодых способных людей стала яркой чертой азербайджанской интеллигенции. Последним, кто активно развивал эту традицию на государственном уровне, был Шихали Курбанов…

— Честно говоря, я предпочел бы вернуться после защиты докторской. Вы же знаете мои планы, они утверждены ученым советом.

— Я того же мнения относительно вашей научно-исследовательской работы. Но в Баку мало ученых с хорошей базовой подготовкой. Они есть, но в большинстве своем приезжие.

Франц Юльевич на минуту задумался, вспомнив прием у партийного руководства республики после создания АзФАН. Собственно, руководство воплощалось в одной фигуре — М.-Дж. Багирове, обладателе крупного, с массивной челюстью лица, говорившего короткими, четкими фразами, негромким хрипловатым голосом. Его суждения развивали известные соображения Сталина о необходимости готовить кадры на местах, форсировать создание отрядов национальной интеллигенции.

— Работу над докторской вы можете продолжить и в Баку. Мы же будем работать вместе. Мы с вами обладатели счастливой профессии, Кашкай. Геология ведь не литература и не история, не имеет ни национальной формы, ни национального содержания. Ее родина — Земля. Где бы мы ни работали, мы прежде всего служим великой науке о Земле. Ваше появление в Баку будет стимулировать научный выбор ваших соотечественников — азербайджанцев. Вашей республике очень нужны ученые геологи. Не один, не два — армия требуется. В этом — патриотический аспект вашей позиции, дорогой Кашкай. Говоря вашими же словами, вы уже умеете летать, набрали высоту. Так научите же этому искусству — летать высоко — ваших соотечественников…

Что мог сказать в ответ Францу Юльевичу его азербайджанский ученик? Разумеется, к тому времени учитель знал кое-что о жизни Мир-Али, его родителях, нелегкой судьбе. Но что за этим скрывалось, чем грозило Мир-Али его непролетарское происхождение — вряд ли профессор, занятый мыслями о философии земного строения, догадывался.

В России Кашкай чувствовал себя более комфортно — ни косых взглядов, ни многозначительных намеков по поводу корней, которые легко можно было бы назвать буржуйскими, в связи с чем, само собой, могли возникнуть подозрения во вредительстве…

Он затерялся в научных дебрях Ленинграда и Москвы, как в тайге, которую исходил вдоль и поперек, куда редко докатывалось эхо классовых битв и где человека привыкли ценить по тому, каков он есть на самом деле и как он вживается в нелегкую таежную жизнь.

И тут, пожалуй, надо бы сказать несколько слов об отношении Мир-Али Каткая к Ленинграду. Нет, он не называл этот город, в который нельзя не влюбиться, подобно старому и верному петербуржцу Д. С. Лихачеву, Петербургом. Он застал его уже Ленинградом, и таким он вошел в его жизнь — раз и навсегда. Он считал петербуржцев людьми особого качества, мог подолгу об этом восхищенно рассуждать, как и о неповторимом очаровании города, которое точно выразил все тот же Лихачев в своем классическом определении: «Небесная линия города на Неве». Величественность силуэта, значимость немногих выразительных вертикалей и шпилей, куполов, колоколен, будто прорисованных на фоне свободного северного неба, он всегда будет хранить в своем сердце. Как и приветливость людей Северной столицы России…

«УЧЕНЫЕ НА РАЗВЕДКАХ»

…Думалось, наверное, ему также, что он как ученый ленинградской геологической школы представляет несомненную ценность для республики, кто бы ни верховодил в ней. Обо всем этом он не мог не размышлять, поскольку слухи об арестах, исчезновении знакомых, в том числе и ученых, периодически доходили до него. Но что могли значить для молодого человека эти слухи и тайные страхи?!

Грандиозная идея создания Национального научного центра, реальная возможность практически участвовать в этом великом начинании культурного строительства влекла, манила его. И он ринулся в Баку, полный решимости немедля приступить к реализации научных замыслов, которыми всегда жил.

О тех давних днях остались лишь научные труды да краткие биографические сведения. Мало что могут поведать и немногие еще живые близкие и знакомые.

Напластования политических эпох подобны новостройкам, которые возвысились там, где когда-то жались друг к другу милые сердцу бакинцев старинные улочки, деревянные балконы — старый Баку, безвозвратно канувший в Лету.