Мир-Али Кашкай

Первыми пустили в расход вчерашних соратников по борьбе — Газанфара Мусабекова, Али-Гейдара Караева, Рухуллу Ахундова… Потом взялись за поэтов и писателей. Одних — за пантюркизм, других — за то, что не могли молчать, смириться. Ахмед Джавад (я уже упоминал это имя выше), самый яркий поэт революционного времени (или безвременья?), сказывали, так и назвал свои последние стихи: «Сусмарам» («Не смолчу»). Там есть такие строки: «Говоришь мне, мол, умолкни, — до каких же пор молчать, / В разрушеньи, разлученьи, заточеньи пребывать?»

Рассказывали, что в 37-м, когда над поэтом сгущались тучи и стало ясно, что бывшему революционному идеологу Мусавата не миновать карательного меча другой революции — большевистской, к Джаваду приехал его тесть, Сулейман Бежанидзе, человек известный и влиятельный в Аджарии. «Не лучше ли будет, если мы переправим тебя из Батуми в Турцию? Там у нас большая родня. Много и твоих друзей, знакомых», — предложил он. Ахмед Джавад наотрез отказался: «Я — поэт и азербайджанец. Кем я стану без Родины, без Азербайджана?!»

Он не просто остался, но еще и во всеуслышание заявил, что не намерен молчать, пресмыкаться, отказываться от своих убеждений. После «Сусмарам» он уже не мог рассчитывать на снисхождение власти…

А ведь мог бы и смолчать, притулиться к новым вождям, написать что-либо об Октябре, на худой конец — о светлых далях, ожидаемых трудящимися, тем более что те и в самом деле вполне искренне ждали и надеялись. И стал бы Джавад Народным, как другие, ходил бы со звездой Героя, сидел бы в президиумах. Не раз думал об этом Кашкай. А тут — «не смолчу…». Нет, именно таких, не умеющих и не желающих молчать, не терпит власть. И не только большевистская…

Они не были лично знакомы. Но нравились Кашкаю влюбленность Джавада в их родную Гянджу, его замечательные переводы Шекспира, Пушкина. После того как пронесся слух об аресте А. Джавада, у Мир-Али было такое ощущение, что забрали в казематы НКВД очень близкого человека. «Как же так, он же повторил знаменитое толстовское «Не могу молчать!». Этой позицией до сих пор гордится Россия, ее интеллигенция. Эти слова — в учебниках. Это — хрестоматийная позиция любого интеллигента, патриота…» — размышлял М. Кашкай.

— Как хорошо, что мы вовремя покинули Гянджу. Остались бы там, наверняка Мир-Али сдружился бы с Джавадом. И теперь пришли бы и за ним, — шепчутся родственники.

Впрочем, ждать тех, кто наведывался по ночам, пришлось недолго (это хорошо описано у Солженицына — приходили непременно ночью, словно тати, чтобы никто не слышал. Проснутся жильцы, а соседа их уже нет. Только глухие причитания жены, матери и испуганные глаза малышей).

— Агамира взяли!

Агамир Мамедов, его троюродный брат, с которым Мир-Али дружит и часто встречается. Подобно тому как Мир-Али ушел в свою геологию, так и Агамир живет историческими событиями далекого прошлого. В последние годы он пишет работу по истории мюридизма на Кавказе. Откуда ему знать, что товарищ Багиров, партийный руководитель республики, также считает себя знатоком истории, что он готовит к печати свою версию истории революционного движения в Закавказье, что у него своя точка зрения на мюридизм, движение Шамиля. Агамир Мамедов первый, но не единственный из ученых Азербайджана, которому придется жизнью заплатить за свою точку зрения о характере, движущих силах и идеологии мюридизма.

«Что мог сделать тихий, спокойный Агамир?» — мучается в догадках родня.

— Агамир и политика? Никогда не поверю. Здесь какая-то ошибка, — убежден Кашкай.

Но как исправить эту ошибку, если она допущена? К кому обратиться?

Об аресте своего близкого родственника и друга он узнал после возвращения из командировки в Москву, где занимался перебазированием нескольких лабораторий для АзФАН. А вернулся, защищать уже было некого — Агамира расстреляли, как и Ахмеда Джавада, постановлением «тройки». В отношении жен применили одну и ту же меру — сослали в лагеря…

Он не любил возвращаться к тем жутким в своей реальности дням. Когда вспоминался бедняга Агамир, когда его спрашивали о том мрачном времени, он отвечал одной некрасовской строчкой: «Бывали хуже времена, но не было подлей».

ВАЛЬС-БОСТОН ДЛЯ МОЛОДОЖЕНОВ

Жизнь, однако, кипит: строятся заводы, нефтяники рапортуют о многих сверхплановых тоннах горючего для страны, азербайджанка Лейла Мамедбекова взлетает в небесную синь — первая женщина-летчица не только в Азербайджане, но и на всем мусульманском Востоке. Великий Узеир-бек завершает свою самую знаменитую оперу «Кёр оглы», Бюль-Бюль поет его романсы, один прекраснее другого. На сцене азербайджанской оперы блистательная Шовкет Мамедова рассказывает о необыкновенном теноре Рашиде Бейбутове. Кашкай, как и многие тогдашние театралы, обожает Ульви Раджаба, лучшего азербайджанского Отелло.