Мир без Стругацких

Пальто, босые ноги и нечёсаная голова какому-нибудь сержанту милиции могли внушить соображение, что перед ним потерянная душа вроде тех, что отираются у рюмочных и на вокзалах. Но потом слышался голосок скрипичный и флейтовый, без всякого признака похмельной хрипоты, и личико выглядывало среди неопрятного стога волос не багровое и опухшее, а нежное, серебряно-бледное, из оперы Даргомыжского. Спросил бы сержант у старших товарищей, что означает такое явление, если повезёт сержанту уйти от воды. Агафья четвёртый век вековала при Яузе. В этой речке, которую камнем перебросить можно, утопленников находили ещё в те времена, когда к воде спускались по травяному склону.

– Агата, – голосом капризной десятиклассницы сказала щекотуха. Последнее время ей припоминались её польские корни. И была она теперь не щекотухой, а русалкой либо нимфой реки.

– Так будешь?

– Давай.

Речным жителям жара тяжела, даже лёгкая и прерывистая сентябрьская. Агафья оживлялась в сумерках. И мороженое любила. Сразу принялась облизывать пломбирное полушарие бледным языком.

– Зачем голая сидишь, Агата?

– Саквояж спёрли.

Хвосты и ножки русалок – тема особая. Хвосты – у морских дев, они живут в море-океане, и до суши им нет никакого дела. В маленькой речке, в озере с хвостом да без ног пропадёшь. Бывает, нужно выбраться на сухое место за тем, за этим. Арина Родионовна ничего не спутала, когда забавляла воспитанника сказкой о русалке, сидящей на дубу. И он не ошибся, когда наделил русалок способностью явиться инкогнито в княжеский чертог или догнать путника в чистом поле. Ножки у них есть, и прехорошенькие. А русалки Яузы, бесспорно, живут в воде, но выходят на сушу. Как те девицы, что работают в институтах и конторах у Таганской, выходят покурить на крыльцо, под козырёк подъезда, а то и сбегать в ближайший универмаг. Вода в Яузе цвета гнилых листьев, букета, забытого в вазе, и тянет от неё несвежестью. Поневоле возмечтаешь о переменах. Агафья и залезла бы на дерево, да набережная в камне, деревьев нет. А чтобы пойти в город, нужна одежда.

Были у Агафьи и платья, и туфли, и даже вельветовые брюки, и возилась она с ними, будто собака с косточкой: то разложит сушить, то свернёт, засунет в сумку, которую почему-то называла саквояжем, и спрячет в кустах на Сыромятнической набережной, возле шлюза. Кончалась эта история всегда одинаково: исчезновением одежды. Льстились на неё настоящие потерянные души, те, кому не хватало для счастья трёх рублей шестидесяти двух копеек.

Оставалось у Агафьи только пальто, которое не брали из-за двух сквозных дырок и слабого, но противного рыбного духа, да кольцо с бутылочно-зелёным камнем на пальце. Кольцо носила когда-то генеральша, современные московские дамы сказали бы – цыганское. Прочие же убытки Агафью огорчали. А когда Агафья огорчена, нехороши становятся набережные Яузы от Котельнической и до Лефортовского моста. Тут мороженым не обойдёшься. Новые хлопоты, а деваться некуда.

– Надо тебе нейлоновое платье завести, – вслух помыслил Щелканов. – Сохнет моментально, хоть плавай в нём. И не гниёт. Сможешь у себя под мостом хранить.

– Кто же мне купит его, – пробубнила Агафья, разрывая острыми зубками вафельное донце.

– Я достану, – пообещал Щелканов.

Платье продавала Марина в институте. Щелканов сказал: троюродная сестра из Вологды приехала, для неё беру, – но покупка всё равно произвела сенсацию. Девицы поглядывали со значением, усмехались: у Щелканова роман!

Химический институт на Воронцовом поле когда-то занял усадьбу, покинутую владельцами, сгоревшую и восстановленную. Дом с белыми лентами колонн, с квадратными крепостными башнями по углам был окружён парком, и парк с дореволюционных и постреволюционных времён сохранился, аллеи заросли травой, деревья сомкнули кроны над ними. После революции институт варил мыло и покрывал цинком заводское оборудование. Делал и другие, тайные исследования. А после войны с фашистами начал заглядываться в небо, занялся радиацией и физической химией, оказывал содействие не только тяжёлому машиностроению, но и общему, и даже среднему машиностроению нужны были его премудрости.

В старые времена жили на Яузе всяких родов умельцы, отправленные царской волей от Кремля подальше со своими печами, горящими круглые сутки, с опасным огнём, дымом и вонью, – гончары и котельники, оружейники, мастера чеканки и серебряного литья. Давно не стало тех денежных мастеров, и миновали времена, когда горячая пристяжная лошадь могла копытом выворотить из земли кувшин с монетами старинного клада. В институте поминали золото и серебро, но чаще – другие слова таинственного блеска: теллур, селен, рубидий.