– Это Клавдея говорила, – говорит тут Сёмё, – Станислава-праматерь, прости нас, мы не знали, что это плохие слова.
– Вас не осуждаю на первый раз, девочки, – говорит директор школы, – а ты, Клава, пойдём-ка поговорим.
Увела она Клавдею, а бабы стоят и всё ещё боятся. Что там, я сам стою сзади и дышу тихонько, через раз. Артемида вздохнула и говорит:
– Ты, Нёсё, как захочешь на меня наругаться, ругайся жабой длинноносой, и солёной задницей ругайся, а пиндоской не ругайся. А на Хаю ругайся крысой, скотиной безрогой ругайся, а жидовкой никогда не ругайся, нельзя. А я тебя тараканкой ругать не буду.
– Тараканкой обидно! – говорит Сёмё.
– Ну вот потому и нельзя. Смотрите, а то в следующий раз Станислава Яновна не Клавдею, а вас кого поведёт воспитывать.
– А макитра-то? – вдруг всполошилась Хёсё.
– Ну, пришли зявок, отдам другой горшок, – говорит Артемида, – спасу нет с этими детьми, не давай им в мяч гонять сразу за забором своим!
– Да я ж не видела. Я в дому была!
Ну, это уже они мирно, считай, разговаривают, все и разошлись.
Ребятишки с зявками убежали куда подальше и, смотри, уже опять мячик гоняют. Я подумал и не стал ничего говорить, отошёл тихонечко – и домой, домой. Клавдея давно напрашивалась, глядишь, войдёт немного ума. Очень она сердилась после войны, когда нашей семье разрешили вернуться, а ей, стало быть, пришлось перебраться из нашего дома обратно в отцову мазанку. Наш, татарский, вопрос ей поперёк горла так и стоит с тех пор, а вот за что она на Хаю сердится – кто ж знает, у Клавы всегда счётец запасён, на каждый случай.
В мазанке своей Клавдея после нашего возвращения недолго жила. Когда ведь выстроили дом для маток, то и всей деревне поставили хорошие дома. Уезжать никому не велели, сказали, карантин на пять лет. Зато и в магазин завозят как прямо в Симферополе самом, и в школе любой ремонт – всегда по любой надобности всё есть. И взрослым работы, не пожалуешься, что на лётном полигоне, что в Кара-Асанском институте – всем хватает, молодёжь, кто подрастает, вовсе и не думают уезжать.
Те, что на ЮБК[10]
живут, те, конечно, огорчались первые годы, когда Крым закрыли, но потом ведь и послабление с годами вышло, санатории уже пооткрывали обратно, детские лагеря все заработали. Всё, считай, вернулось, только что пролив Перекопский обратно засыпать никто не собирается: привыкли, судоходство наладилось, мосты обещают со временем, только неясно пока, который первый – Генический или Керченский. Керченский покороче на километр выходит, наверное, его раньше строить начнут.Ну то есть сейчас – нет, сейчас уже не страшно. Что там мы, по соседству! В Москве самой уже не боятся. В самом начале, конечно, всех трясли. Не маток, конечно. Те несчастные, измученные, детей полон дом, а ни печку растопить, ни огород вскопать – ничего не умеют, хуже городских. Боялись мы, что нас вместе с матками решат зачистить от греха подальше.
Сидели, радио слушали, ждали. Два года боялись, но постепенно всё тише, тише стало… Институт начали строить вокруг разбитого корабля. И понятно стало, что позволено нам пожить ещё. А теперь чего бояться? Нет, ну я сам когда взрослого гуцама впервые увидел, то, конечно, оробел. Приезжаю в Джанкой, выхожу из автобуса, а на краю базара ни одного ханурика, сидят молча бабки с мелочной торговлишкой, Айнур сидит в будке, чинит, как обычно, сапог чей-то, а по площади как будто семафор поездной чёрный прохаживается. Боевые гуцамы, они же в два раза выше маток, лапы длиннее, челюсти – во!.. А он идёт и помахивает милицейской полосатой палкой, портупея казённая, а эмблему от фуражки на грудь наклеил.
Я стою смотрю, а он мне сверху скрипит:
– День добрый, дядя Наиль!
Я дар речи потерял, а он робко так говорит:
– Я Сёсё, мы с Периде играли…
Сёсё! Мы, конечно, считай, сразу привыкли, что зявки – не мальчики и не девочки, просто малыши, все в одну ниточку. Ну мордашки немного другие и ручонок четыре, а так ну дети и дети, так же бегают, так же плачут и играют с нашими в те же игры. Сёсё всё с моей внучкой в куклы играла, я привык думать, что подружка. А перелиняла вот в боевого гуцама.
– Привет, – говорю, – Сёсё, да давно ли ты в милиции?
– А вот, – отвечает, – второй месяц стою, мне говорили, тут раньше беспокойно было, а пока ни разу ничего не случилось.
Ещё бы, думаю остаточным обмороком, ещё бы тут да у тебя на глазах кто-то порядок нарушать задумал! На каждой лапе пила, как у богомола, а лап-то четыре, да глаза по всем сторонам головы цепочкой. Какой хулиган тут сдюжит. Выручка в винном упала вдвое! Бабки на базаре, и те вполголоса ругаются и обсчитывать перестали! Айшет потом говорила – сама не видела, – что Сёсё потом уже, осенью, на своём перекрёстке поймала жигулёнок с пьяным водителем и на весу держала, пока этот варяг наружу не выпал. Кресло водительское выкинуть пришлось – воняло, знаете ли. Так что теперь на противоположном конце города ещё бывают происшествия, а здесь – как в детском саду в тихий час: люди чемоданы на площади стали оставлять без присмотра.