Мир без Стругацких

Впрочем, живое – это слишком оптимистично сказано. Сегодня утром Семён Львович может служить разве что полуживым опровержением этого антисемитского – или, напротив, сионистского? – предрассудка. Кстати, последние годы Семён совсем запутался: похоже, любое высказывание (или, хуже того, художественное произведение), где фигурируют евреи, может оказаться одновременно и антисемитским, и сионистским. Он вспоминает – точнее, пытается вспомнить, – как несколько лет назад в Дубовой Ложе исключали из Союза писателей его старого приятеля, с которым он вместе начинал ещё до войны, в студии у Арбузова. Семён Львович пытался заболеть и не прийти, но ему твёрдо указали, что никакая пьянка не будет служить оправданием, если он хочет и дальше оставаться членом президиума, если он и дальше хочет надеяться на высокие правительственные награды – ему придётся прийти и выступить. Семён помнит, что пришёл – и, значит, выступил, – но своего выступления совсем не помнит, зато помнит, как другие писатели, их с Сашей коллеги, а когда-то даже приятели, через одного обвиняли героя вечера то в антисемитизме, то в сионизме.

С большим трудом Семён Львович добирается до гостиной. В гостиной – бар, в баре – бутылка, в бутылке – джин, в джине – его жизнь. Кажется, бутылка ждала какого-нибудь особого случая – ну вот особый случай и настал, точнее, настанет, если он не выпьет немедленно. Он уже представляет некролог в «Литературке», где, конечно, не будет сказано, что знаменитый советский писатель и драматург, член того и член сего, умер, потому что не смог дойти до гостиной, в которой бар, в котором бутылка, в которой джин, в котором – он отвинчивает крышечку и припадает пересохшими губами к горлышку, – в котором его спасение.

Главное – остановиться, а то выпьет все 0,37 в один заход и через полчаса станет ещё хуже, чем сейчас. Несколько глотков, чтобы взбодриться, а потом – по рецептам героев американских романов – ледяной душ. Джин и ледяной душ. Лучшее средство от похмелья, лучший способ проснуться.

Через полчаса Семён Львович вымыт, вытерт и, что самое удивительное, почти трезв. В бутылке ещё три четверти божественного напитка… ну хорошо, две трети, меньше, чем три четверти, но всё равно много, как минимум – больше половины. Семён приносит с кухни бутылку нарзана, пустой стакан и миску с колотым льдом. Вот теперь можно попробовать соорудить советский вариант джин-тоника. На два пальца джина… хорошо, на три пальца… три кубика льда и нарзану до самого верха. Интересно, это хотя бы можно пить?

Однозначно – можно.

Получился новый благородный напиток, не джин-тоник, а нарзан-джин, почти что Тарзан-Джейн. Жил бы Семён Львович в Америке – запатентовал бы, основал бы компанию «Углич и Ко» и зажил бы богато… Впрочем, живи он в Америке, компания называлась бы «Гольдберг и Ко», таких, наверное, и без него хватает, мало, что ли, в Америке Гольдбергов? Даже, вон, на Би-би-си один есть, однофамилец. Удачно Семён Львович фамилию сменил – ещё ему не хватало вопросов про родственные связи с известным антисоветчиком и эмигрантом!

Семён Львович садится за письменный стол, подвигает к себе печатную машинку, снова наполняет стакан джином, льдом и нарзаном. Сейчас я буду работать как Хемингуэй, так сказать, черпая вдохновение в алкоголе. Впрочем, старина Хэм, кажется, вышел из моды, Маринка и её друзья предпочитают Фолкнера, а он, Семён Львович, ни одной его книжки не смог даже до середины дочитать. Вроде ничего не происходит, но никак не удаётся понять, что же происходит на самом деле. Нельзя всё-таки так писать, надо и о читателе подумать. Вот о нём, о Семёне Львовиче. Не самый, между прочим, простой читатель, можно сказать, очень непростой читатель, даже не читатель, а писатель – и что? Ничего в этом Фолкнере не понимает.

Вставленный в машинку лист заполнен где-то на треть. Семён Львович смотрит на него и понимает, что вообще не помнит, кто эти люди. Вот же чёрт! Неужели придётся читать то, что написал, с самого начала? Или – ну её на хер, эту пьесу? По крайней мере – сегодня.

Резким движением Семён отодвинул печатную машинку – чёрт, слишком резким! Как он умудрился зацепить стакан? Там, между прочим, было ещё довольно много этого тарзан-джейна, то есть нарзан-джина. В бутылке, к счастью, ещё больше. Семён сделал глоток из горла, но тут же сам одёрнул себя: мол, непорядок, если из горла – слишком быстро закончится. Лучше всё-таки в стакане, интеллигентно, воспитанно, как в лучших домах Лондона и Парижа.

Только надо поднять этот стакан… ну что поделать? С глубоким стоном Семён Львович сполз с кресла и стал шарить под столом, надеясь найти стакан, а не осколки… можно, впрочем, тогда сходить за новым, может, с самого начала так и надо было сделать? Он уже собрался подняться с пола и отправиться на кухню, как вдруг его рука наткнулась на… О чёрт, только не это!.. Семён тупо смотрел на синюю тетрадь, ставшую ещё более мятой и истрёпанной.