Мир без Стругацких

Семён с сожалением посмотрел на пустую бутылку «Бифитера», потом – на жёлтый тетрадный лист, покрытый каракулями. Ты всё-таки профессионал, сказал он себе, всё же понятно с этим текстом. Немного диссидентщины плюс немного Гарсиа Маркеса – ну вот всё и готово. Плюс ещё разные шутки для своих – например, в первой главке очевидно пародируются стихи про Джона Донна, этого парня из Питера, которого лет семь-восемь назад, ещё при Хрущёве, немного проработали за тунеядство. Может, и автор из этих самых – питерских антисоветчиков. Как, кстати, эта тетрадка попала в мой кабинет? Надо всё-таки дойти до редакции и спросить.

Но, конечно, не сегодня: бутылка джина на пустой желудок – это было, конечно, смелое решение. Похоже, он срывается в настоящее алкогольное пике, давно такого не было. Интересно, с чего его так разобрало? Ну, ответ он знает, ответ лежит перед ним на полу: обычная общая тетрадка, заполненная едва ли на четверть. Похоже, это даже не повесть, а рассказ – ну, неплохой, наверное, рассказ, пусть и антисоветский и под Маркеса сделанный, но цепляет, да, цепляет. О том, чтобы опубликовать, и речи, конечно, быть не может – но с автором было бы, конечно, интересно познакомиться. Как, кстати, его зовут, автора-то?

Семён повертел тетрадку в руках, пролистал ещё раз. Ни подписи, ни фамилии – рассказ начинается с первой страницы, заканчивается на полуслове, похоже, следующая страница вырвана. Наверное, фамилия автора была написана в самом конце – возможно, поэтому страницу и вырвали. Может, кто-то из редакции пошутил?

А что, вполне может быть. Советскую власть они все не особо любили, так что написать рассказ про сталинские лагеря – почему нет? Маркес, правда, ни к селу ни к городу, но, может, это и не Маркес, а кто-нибудь другой, какой-нибудь русский фантастический писатель прошлого века, типа Жуковского, но только в прозе. Так что да, вполне может быть. Вот заодно и понятно, как тетрадка к нему попала. Решили, значит, коллеги разыграть Соломона Лейбовича, по-приятельски, по-дружески, – ну вот Соломон Лейбович и бухает второй день, отличный получился розыгрыш.

Выпитая бутылка джина приятно взбодрила Семёна. Он понимал, что скоро подъём сменится спадом, станет совсем нехорошо, захочется лечь и умереть – или, наоборот, выпить ещё. Лучше было бы прямо сейчас решить, чего он хочет. Если продолжать пить – то надо спешить в магазин за добавкой, пока ещё есть силы. Если остановиться – ну, даже непонятно, что делать, если хочешь остановиться. Вероятно, спрятать все деньги и выкинуть в окно ключи – чтобы не мог из дома выйти.

Первый вариант выглядел предпочтительней. Семён быстро оделся, проверил деньги и ключи и уже направился было к выходу, но в последний момент вернулся в кабинет и, подняв с пола тетрадку, сунул в карман: мало ли куда его поведёт после двухсот-трёхсот грамм – тетрадочку лучше бы с собой иметь, сяду в крайнем случае в парке и дочитаю наконец. Может, пойму, почему от этого рассказа меня неудержимо тянет бухать.

Уже в лифте неожиданная мысль пришла ему в голову. Может, вся его тревога как раз связана с теми пробелами в памяти, которые его так беспокоят? Вот он прочёл про лихой и страшный тридцать седьмой – а ведь, если вдуматься, сам он ничего про этот год не помнит. Или, точнее, иначе: он помнит, как приехал в Москву, помнит строительные леса на улице Горького, помнит открытые бежевые «линкольны», возившие по улицам иностранных туристов, помнит, что собирался, следуя советам отца, пойти на юридический – но вместо этого угодил в театральную студию к Станиславскому.

А потом – всё. Начиная с тридцать восьмого – никаких воспоминаний. То есть Семён помнит, как они ставили в арбузовской студии «Город на заре», – то есть нет, он не помнит, как его ставили, он помнит факт, что он принимал в этом участие. Но никаких картинок в его голове не возникает – ни образов, ни голосов, ни запахов. Как будто он не прожил свою жизнь, а прочитал о ней в книге. До ноября тридцать седьмого всё нормально, а дальше – лет на десять как отрезало. Что он помнит, так это борьбу с космополитизмом, то есть сорок восьмой год… хотя нет, сорок девятый – до кинематографистов и драматургов добрались позже, чем до писателей. Да, это он помнит хорошо, ну и не удивительно – такое не забывается.