Мир Гаора. 5 книга. Ургайя

И напившись, всё ещё лёжа на снегу, он вгляделся в родничок и увидел. Это не родник, а ручеёк, вытекающий из-под снега, падающий водопадом и скрывающийся опять под снегом. Водопад? Гаор медленно, прижимаясь щекой к снегу, повернул голову. Да, быстрые крохотные струйки, ледяная кромка-гребень, а дальше… дальше снег и торчащие из снега верхушки сухой прошлогодней травы, прутья кустарника, и как соринка на снегу. Но,… но это же, если смотреть вот так, снизу, это его дорога. Он же помнит, как плыл по реке, карабкался вверх по водопаду, цеплялся за камни на гребне, брёл по снегу между стволов к избушке. Это было здесь?! Кем же он тогда был? Каким он был? Если соринка была избушкой. И пар из-под снега, куда убегает ручеёк, с еле ощутимым кровяным запахом, это дорога к той развилке, где одним по кровавой реке к Огню, а другим по голубой в Ирий-сад? А радуга тогда что? Чьи-то души?

Гаор оторвал себя от снега, встал на колени и поклонился земным поклоном.

— Мать-Вода, Мать-Земля, Мать-Луна. Спасибо вам, матери набольшие, что простили меня и открыли мне. Клянусь, не во зло будет.

Потом выпрямился в полный рост и, повернувшись к солнцу, опустился, как в Храме, на правое колено, склонил голову.

— Благодарю Тебя, Огонь Великий, верю в справедливость Твою.

Встал и, уже не оглядываясь, пошёл к машине. Нет, об этом он никогда и никому не расскажет. Как и о странной встрече. Ведь хотел в посёлке расспросить, что за нашенскую старуху без клейма он подвозил, а что-то как удержало. А теперь понимает: правильно, что удержался. Ни о том, ни об этом говорить нельзя. А помнить надо.

А теперь вперёд. По колее, по дороге, на полной, какую только позволит машина, скорости. Всё, что было, было неспроста. Было да прошло, было — сплыло, водой унесло. Смотри-ка, а ведь и по-ургорски так говорится, ещё чуть ли не от Сержанта слышал. И… и неспроста ургоры всегда проточной водой умывались, и в душе мылись. Может, тоже что-то когда-то…

Он ехал и как когда-то, как в позапрошлом году, пел старые, фронтовые «солёные» песни. Потому что он победил, выжил, и простили ему его победу.

Утром Тихоню разбудили не голоса или свет, а запахи. Пахло едой. И он, ещё не открывая глаз, завозился и заворочался, а потом уже услышал смех и голоса. Незнакомые слова, а среди них…

— Эй, парень, слезай. Жратву проспишь!

Голос был насмешливым, но не злобным, и Тихоня, быстро натягивая на себя рубашку, штаны и джемпер — ботинки и носки он оставил вчера внизу — откликнулся:

— Да, сейчас. Доброе утро.

Теперь засмеялись все.

Спрыгнув вниз, Тихоня сразу увидел стол с мисками и кружками, а уж затем людей. Бородатых взлохмаченных мужчин, женщин с длинными, заплетёнными в косы волосами… Все они смотрели на него тоже… насмешливо, но не злобно. Тихоня неуверенно сделал шаг к столу и повторил:

— Доброе утро.

— И тебе доброго утра, — кивнула та самая немолодая рабыня. — Умывайся и садись. Работать пора.

Видно, здешняя Старшая — понял Тихоня, неловко умываясь у странного рукомойника. Интересно, женщина, а Старшая, как так? Но выразить как-то своё недоумение он не посмел, усаживаясь на указанное ему место. Ему дали ложку и поставили миску с горячей, ещё дымящейся кашей. Хлеб, нарезанный толстыми ломтями, лежал общей кучей в центре стола, и, покосившись на соседей, он рискнул взять и себе кусок. Сошло.

Глядя, как он жадно и в то же время осторожно, будто вот-вот отнимут, ест, Большуха сокрушённо покачала головой. Надо же, как зашугали парнишку.

— Старшая Мать, Рыжего-то нету. Куда его пока?

Нянька кивнула.

— Как тебя, Тихоня? Раньше-то кем работал?

Тихоня, вздрогнув, поднял на неё глаза. Вот и наступил самый страшный момент. Момент ответа на этот неизбежный вопрос. Сказать правду… убьют. Соврать? Не сумеет. Придётся правду.

— Я домашним был, — обречённо ответил он.

Но… но никто не заорал: «к ногтю гомика!», «бей подстилку!» или ещё чего, даже есть не перестали, а вполне доброжелательно спросили:

— И чего делал? Ну, по дому?

И ещё не веря, не в силах поверить, что они, дикари, або, не знают, что это такое, что у него появился шанс, стараясь и не соврать, и не сказать страшного, Тихоня ответил:

— В комнатах убирал, еду готовил…

— О! — засмеялись за столом. — Так тебя не к Рыжему, а к Милуше с Малушей в подручные ставить надо!

— И чего готовить умеешь? — спросила девочка с белыми волосами, заплетёнными в косы, но не уложенными, как у остальных женщин вокруг головы или на затылке, а свисающими на спину.

— Кофе варить, бифштексы жарить по-разному, гарниры, салаты, десерты, ещё разное, — уже совсем спокойно стал объяснять Тихоня. — Ну, и на стол красиво подать.

— Старшая Мать, так пусть он нам в комнатах и помогает, — предложила красивая черноволосая и очень похожая на ургорку женщина.

Старшая покачала головой.

— Хозяин его к Рыжему велел. А в комнатах вы и одни справитесь.

— Да куда его к Рыжему, — заговорила ещё одна женщина. — Забьёт же мальца. Тебе-то сколько лет? — обратилась она к Тихоне.

— Семнадцать, — ответил Тихоня и уточнил: — Скоро будет.