Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

«Устройчивость… воли», «большой упор хочу и решил», «ум и настойчивость», «земледел» (так переводится на русский имя Георгий), «натужившись, выпахивает почву действительности», «выращивает плоды, которых ждёт», «его практика имеет нечто космическое» и пр. — всё это, кажется, весьма подходит к Ю. Кузнецову.

Вот его собственное воспоминание:

«Я недолго увлекался метафорой и круто повернул к многозначному символу. С помощью символов стал строить свою поэтическую Вселенную». («Рождённый в феврале, под Водолеем….», предисловие к «Избранному», М., 1990).

…В этом признании, помнится, мой слух резануло слово «строить». Когда я стал доискиваться причины, то понял, что оно, в принципе, в одном ряду с ремесленным постулатом Маяковского о делании стихов («Как делать стихи»). Хотя у Кузнецова речь идёт о созидании поэтической Вселенной, а не о написании стихов, «строить» никуда не денешь. Я же считал и считаю, что поэзия в родстве с высокими стихиями души и интуиции, посредством которых, собственно, и познаётся своя поэтическая Вселенная; что же касается «строительства», то бишь некоего плана, то волевая и умственная (головная) заданность может только нарушить то, что уже — где-то — есть, что нам дано Самим Творцом в его замысле о нас.

В «Воззрении» — вступительной статье к своей последней книге «Крестный путь» — Юрий Кузнецов, по сути, отказался от прежних слов. Он пишет уже отнюдь не о «строительстве» своей поэтической Вселенной:

«В 1967 году у меня, наконец, прорезалось мифическое сознание „в чистом виде“. Я написал свой первый миф: стул в пиджаке сдвинулся с места сам и стал ходить, и даже говорить по телефону.

Стул в моём пиджаке подойдёт к телефону,Скажет: — Вышел. Весь вышел!Не знаю, когда и придёт.

Так я открыл свою поэтическую вселенную».

«Открыл». Это уже истина, и она дана поэту незадолго до скончания его земного века.

Но всё-таки не думаю, что сказанное двумя десятками лет раньше было простой оговоркой либо неточностью. Кузнецов всегда выражался откровенно и прямо. Скорее всего, тогда слова о том, что он «начал строить свою поэтическую Вселенную», и определяли его творческую работу. То есть он осознавал себя — творцом. Не понимал, что по высшей сути Творец — Один. Даёт — Бог, а мы только находим или же не находим данное Им. «Устройчивость…» же воли, «эмпирически найденный метод» и «практика, имеющая нечто космическое» — это всё лишь помогает или не помогает найти. И не более того…

* * *

…По мне, самая потрясающая фотография Кузнецова — детская, почти младенческая. Там он рядом с матерью, родными. Вообще, в глазах ребёнка лучше всего видна данная ему душа. Мальчику на том снимке два-три года. Его взор глубок, суров и пытлив. Что он вопрошает у мира? Какая сила рвётся наружу? Какие трагедии и бездны открывает в жизни и в душе этот резкий, сосредоточенный, упорный взгляд? Бог весть!

Тут уместно привести его собственное воспоминание:

«Будучи взрослым, я спросил свою мать, каким я был ребёнком.

— Как все дети, — сказала она, — только слишком задумчивый.

Увы, ответ похож на вопрос. Хоть мне никогда не узнать, что думал тот задумчивый мальчик, но, конечно же, в нём таилось всё, что я осознал потом».

* * *

Поэт верил, что его появление на свет напророчила в 1917 году астраханская гадалка, когда предсказала пятилетней девочке, его будущей матери, что в её жизни случится невероятное.

«Свой первый символ я увидел воочию, и ему обязан первым воспоминанием. Мне было с небольшим два года. Помню, как долго открывал тяжёлую калитку с высоким кольцом… Выйдя на улицу, увидел сырой, мглистый, с серебряной поволокой воздух. Ни улицы, ни забора, ни людей, а только этот воздушный сгусток, лишённый очертаний. Конечно, такое воспоминание не случайно. Это было то самое туманное дремлющее семя, из которого выросло ощущение единого пространства души и природы. Возможно, оттуда идёт загадка „космической туманности“ многих моих строк о мире и человеческой душе».

Ему было три года, когда на войне погиб отец.