Мир на Востоке

— Германия оказалась расколота вовсе не тринадцатого августа и вовсе не оттого, что мы поставили в Берлине стену. Полагаю, тебе не надо еще раз объяснять, кто и как годами вел дело к расколу. Кто первым провел денежную реформу? Кто первым основал свое, сепаратное государство? Кто примкнул к НАТО и не реагировал ни на какие конструктивные предложения, начиная от заключения мирного договора и кончая созданием общегерманской конфедерации? Кто?! Ведь не мы же! Всякий раз мы только делали ответный шаг, когда не оставалось другого выбора… А не сделай мы его, это было бы равносильно отказу от построения социализма, капитуляции перед монополиями. Ты бы этого хотела, да?

В глазах Ахима плясали злые искорки. Весь он стал какой-то чужой, холодный.

— Конечно, я этого не хочу, — ответила Ульрика. — Как ты вообще можешь задавать мне такой вопрос?

— В таком случае давай смотреть правде в глаза, всей правде, а не какой-то ее части. Оба германских государства в нынешнем своем виде, к счастью или к несчастью, олицетворяют собой лишь то, что столетиями разделяло всякую нацию, а именно наличие двух классов — богатых и бедных, эксплуататоров и эксплуатируемых. Да, на Западе и на Востоке Германии живут те же немцы, но только в разных частях страны — разные правящие классы. В истории такого еще не бывало, это шаг вперед, победа для всех угнетенных — для миллионов простых немцев. И даже если среди этих миллионов людей есть тысячи таких (прежде всего на Западе), кто не может или не хочет взять это в толк, то сам факт от этого не изменится. Жаль, что к этой политически темной массе принадлежишь и ты.

Ахим сделал паузу, поняв, что теряет над собой контроль. Он увидел, как Ульрикины глаза расширились от удивления, а может, и ужаса.

Да, она была напугана — не столько самой его тирадой, которой она не могла отказать в логичности аргументов, сколько его гневным голосом, враждебностью по отношению к ней, его жене. В один прекрасный день, подумала она, он возненавидит меня, если я буду мыслить не так, как он.

— Извини, — сказал он более мягко, — но и я хочу, чтобы у тебя не было на мой счет никаких иллюзий. К твоему сведению: для меня Бонн уже значит не больше, чем Вена. Нет, я не хочу сказать, что воспринимаю столицу ФРГ как нечто очень далекое, вроде Филиппин или Северного полюса, однако я ничуть не переживаю из-за того, что там, «у них», остался дом, где родился Бетховен, точно так же как мне смешны были бы чьи-нибудь попытки «изъять» Моцарта из немецкой культуры на том основании, что он умер в Вене, или Генделя — потому что он творил в Лондоне. Лично я не абсолютизирую, так сказать, национально-территориальные различия. Я вообще не понимаю, почему культура рабочего класса не должна относить этих корифеев к тем фундаментальным традициям, на которых она, собственно, и зиждется, тем более что нравственное значение их творчества, их гуманистические идеалы, желание, чтобы народы всегда жили в мире, вполне отвечают духу социалистического искусства… Лишь одно я решительно отвергаю и буду отвергать: когда за сентиментальной болтовней о немецкой нации забывается все то, о чем страстно мечтали и за что боролись в каждом эксплуататорском государстве народные массы и их вожаки — повешенные, колесованные, четвертованные, расстрелянные, начиная со времен Великой крестьянской войны и кончая Бухенвальдом… У них тоже были свои представления о нации, но «своими» они считали только тех, кто боролся за их освобождение от социального неравенства и политического гнета. И не думай, что у буржуазии когда-нибудь были другие мерки. Несмотря на все свои нынешние крокодиловы слезы, она кликушествует о единстве отечества и нации лишь до тех пор, пока отечество это подчиняется ее господству, пока такая нация позволяет иметь баснословные прибыли.

Он умолк. Она ощутила, что он ждет от нее какой-то реакции, какого-то ответа. Но слова застревали у нее в горле. Опасения, что ей трудно будет тягаться с ним в споре, подтвердились. Она чувствовала себя посрамленной, так, будто он утер ей нос, продемонстрировал свое полное моральное и интеллектуальное превосходство. В душе у нее было даже не беспокойство, не печаль, а какая-то пустота, пустота и зависть, что он так непоколебимо убежден в своей правоте, что во всех этих сложных вопросах не ведает никаких сомнений. Нет, думал в свою очередь он, я не могу уступать лишь потому, что люблю ее. Полуправда всегда хуже лжи, ибо ее трудно распознать, невозможно опрокинуть одним-двумя сильными аргументами. Прошу тебя, Ульрика, не молчи, скажи что-нибудь… Она же думала: уж больно просто смотрит он на вещи, все у него делится на черное и белое, но ведь есть и что-то другое, третье, и пока что еще никто не сумел доказать, что в тот или иной критический момент история не могла сложиться иначе…

В эту ночь им было трудно лечь в одну постель, во всяком случае, Ульрика долго не могла сомкнуть глаз. Позже, убедившись, что Ахим спит, она осторожно встала и постелила себе в другой комнате.