Мир на Востоке

Войдя в квартиру, Ульрика кинулась в комнату Юлии — посмотреть, спит ли дочь, и Ахим подумал, что домой она спешила, собственно, лишь оттого, что не хотела слишком долго оставлять девочку одну. До чего же все-таки заботливые существа эти мамаши, подумал он. Потом Ульрика скинула туфли на невероятно высокой шпильке, сняла вечернее платье и положила на трюмо украшения, появившиеся, как заметил Ахим, за время его отсутствия. Это были бусы из настоящего жемчуга, кольцо с рубином и массивный золотой браслет — фамильные драгоценности, которые мать тайком отдала Ульрике в день похорон отца. Такова его воля, сквозь слезы прошептала мать, он завещал драгоценности тебе, а не Ингеборг, потому что был уверен, что она с легкостью продаст их, если ей понадобятся деньги. Скрепя сердце Ульрика взяла драгоценности, твердо решив, что это будет последней уступкой старому миру.

— У меня такое ощущение, — сказал Ахим, разглядывая золотые побрякушки, — будто это по ошибке находится здесь, а не в витрине ювелирного магазина.

Ульрика осталась в одной нижней юбке. Она села с ногами на кушетку и закурила сигарету.

— Как же хорошо дома! — Сделав несколько глубоких затяжек, она добавила: — Не знаю, как на тебя, но на меня все эти официальные речи нагоняют жуткую тоску. Столько в них казенщины, высокопарности, трескотни. Даже Дипольд не смог найти нормальных, человеческих слов…

Ахим бросил пиджак на спинку стула, снял галстук, расстегнул ворот сорочки и с улыбкой подхватил:

— Иные наши товарищи, видимо, мнят себя эдакими вожаками стада овец — куда они пойдут, туда и все за ними. Хотел бы я на них поглядеть, случись им объяснять политику партии в Западной Германии. Там бы даже самая доброжелательная аудитория согнала их с трибуны, если б они по привычке принялись усыплять публику гладенькими фразами…

Говоря это, Ахим прекрасно отдавал себе отчет в том, что может позволить себе подобное вольнодумство только в обществе Ульрики и самых близких друзей. Ибо, отважься он на такие речи, пусть даже из лучших побуждений, в официальном кругу, те же самые ораторы как пить дать заклеймили бы его как изменника родины, как гнилого интеллигента, чуждого делу революции.

Ульрика же обнаружила в его саркастическом замечании несколько неожиданный смысл.

— Вот ты и проговорился, — сказала она торжествующе, с той радостью, какую испытывала на уроках, когда до правильного ответа додумывался какой-нибудь туповатый ученик. — Ловлю тебя на слове. Ты, оказывается, тоже все еще мыслишь категориями единой Германии.

— Не понимаю, о чем ты?

— Ну как же! Говоря о наших горе-ораторах, которым пришлось бы туго в других условиях, ты почему-то назвал не Париж, не Лондон, не Северный полюс и не Америку, а именно Западную Германию!

— Из-за того, что там и здесь один и тот же язык, девочка, это ведь совершенно логично.

— Ничего логичного в этом нет.

— Что ты конкретно имеешь в виду?

Но Ульрика не стала отвечать и пошла в спальню.

— Ты должен меня понять, — сказала она в дверях. — Почти полтора месяца я была одна…

Что она хотела этим сказать, Ахим не понял. Вообще странный какой-то получился между ними разговор. Сперва она пожаловалась ему, что у нее накопилась масса вопросов, которые в его отсутствие ей не с кем было обсудить, а когда он попытался заговорить с нею на эти темы, она попросту встала и ушла. Неужели обиделась? Но на что?! Он ведь ничего такого не сказал. Ей не понравились торжественные речи, в которых было слишком много громких слов и слишком мало дельных мыслей. В этом он был с нею полностью согласен, единственное, что вызвало у него возражение, это то, что она в одном ряду с другими пустобрехами назвала и Дипольда. Фриц говорил, как всегда, толково, рассудительно, взвешивая каждое слово и больше стараясь найти понимание у слушателей, нежели сорвать дешевые аплодисменты. Конечно, он не был Цицероном и актерскими данными тоже не блистал, и все же речь его была неплоха…

Ахим чувствовал, что за словами Ульрики насчет того, что он назвал не Северный полюс и не Америку, а Западную Германию, что-то стоит. Нет уж, моя дорогая, придется тебе выкладывать карты на стол. Коль ты напомнила о нашем уговоре быть друг с другом во всем откровенными, то сама первой и следуй ему. И не бойся ты меня, говори напрямик, что тебе не дает покоя, а то лишь начала и сразу замкнулась в себе…