Мир неземной

«В моей стране можно есть плоды прямо с земли. А тут кукуруза такая же черствая, как души местных людей».

«В моей стране нет таких слов, как сводный родич, пасынок, тетя или дядя. Только сестры, братья, мать и отец. Нам незачем разделяться».

«В моей стране люди, может, и не имеют денег, зато у них счастья в избытке. А в Америке никто не радуется».

Эти мини-лекции о Гане становились все чаще. Мать мягко напоминала Чин Чину, что Гана и ее страна тоже, наша страна. Мама кивала и соглашалась: Америка и правда совершенно другая, но взгляни, чего мы сумели здесь добиться. Иногда брат заходил ко мне в комнату и передразнивал отца.

– В моей стране мы не едим красные M&M’s, – заявлял он, бросаясь в меня конфетой.

Нам с братом было тяжело смотреть на Америку глазами отца. Нана родную страну не помнил, а я и вовсе ее не видела. Юго-Восточный Хантсвилл, Северная Алабама – вот и все, что мы знали, тут прошла вся наша сознательная жизнь. Были ли в мире места, где соседи приветствовали бы нас, а не отворачивались? Где одноклассники не смеялись бы над моим именем – не называли меня угольком, обезьяной или еще как похуже? Я не могла себе такое представить. Не могла позволить себе вообразить это, потому что иначе, если бы я увидела его – тот другой мир, – то захотела бы уйти.

Итог был очевиден. Нам следовало о нем догадаться, но мы просто закрывали глаза.

– Съезжу домой, проведаю брата, – сообщил однажды Чин Чин и больше не вернулся.

Первые несколько недель он регулярно нам звонил.

– Видел бы ты, какое здесь яркое солнце, Нана. Помнишь? Помнишь его?

И брат каждый вторник несся из школы домой, чтобы успеть к половине четвертого.

– Когда ты вернешься? – спрашивал Нана.

– Скоро, скоро, скоро.

Если мать и знала, что обещания отца – неправда, то не подавала виду. Возможно, ей самой хотелось верить в эту ложь. Она то и дело по утрам тихонько беседовала с ним по телефону, пока я болтала с любимой куклой. Мне было четыре года, и я пребывала в совершенном неведении, какое горе причинил нам отъезд отца и насколько сейчас больно маме.

Я множество раз сравнивала мать с эдакой мозолью – чем-то грубым и черствым, однако забывала, что же из себя представляет мозоль: загрубевшая корка, образовавшаяся поверх раны. И какую же глубокую рану нанес нам отец! Разговаривая с ним по телефону, мама неизменно держалась мягко, проявляла невероятное терпение, чего я бы на ее месте не смогла. До сих пор злюсь, стоит подумать о той ситуации. Как этот человек, мой отец, трусливо сбежал назад в Гану, бросив жену и двоих детей, предоставив им в одиночку выживать в сложной стране, недружелюбном штате. Как позволял нам – и маме – верить, что однажды вернется.

Мать ни разу не высказалась о нем дурно. Ни разу. Даже когда его «скоро» превратилось в «не знаю», а затем и в «никогда».

– Ненавижу его, – заявил Нана годы спустя, когда Чин Чин опять отложил свой приезд.

– Не смей, – отрезала мама. – Он не возвращается, потому что ему стыдно, однако это не значит, будто отец о тебе не думает. А как можно ненавидеть того, кому ты небезразличен? Он любит тебя, любит меня и Гифти. Он любит Гану. Как можно ненавидеть такого человека?

~

Больше всего с точки зрения нейрологии меня интересовали те мыши, что продолжали жать рычаг даже после десятков ударов током. К тому времени, как мама приехала ко мне в Калифорнию, мы с коллегами вплотную занимались решением вопроса, какие же нейроны отвечают за стремление грызуна получить награду, невзирая на риск. Подсвечивали те или иные участки мозга синим светом, пытались воздействовать на поврежденные – условно говоря, убеждали мышь не вредить себе.

Я рассказала о своем эксперименте на следующей же вечеринке, что закатил Реймонд. Он приготовил кассуле – густую фасолевую похлебку со свининой, уткой и бараниной. Блюдо получилось таким жирным и таким неприлично вкусным, что все присутствующие практически застонали от наслаждения, едва проглотив первую же ложку.

– Это просто вопрос выдержки, – заявила одна из гостей, Таня. – Например, я вот не смогу удержаться и не съесть еще похлебки, хотя точно знаю, что талия мне за это спасибо не скажет.

Все рассмеялись, а она потерла живот на манер Винни Пуха, нашедшего горшочек с медом.

– Ну да, – ответила я. – Только все немножко сложнее. Будто сама твоя суть не просто не может сдерживать себя, но даже не понимает этого. Химический состав мозга мышей изменился до такой степени, что они вообще не управляют своими действиями. Словно перестали быть собой.