Мир неземной

Даже такая – растрепанная, запыхавшаяся – она выглядела прекрасно. Длинные черные волосы небрежно собраны на макушке, ровные зубы – маркер человека, выросшего в достатке, – ярко сияют. Я глянула на живот подруги. Плоский.

– Ничего страшного, – ответила я и замолчала.

Я пригласила Кэтрин якобы поговорить о работе. В нашей области трудилось очень немного женщин, и, хотя важно иметь перед глазами пример и наставника, я крайне мало общалась с коллегами по отделению. Вела себя как типичная выпускница: жаждала внимания классных ученых-мужчин, совершавших открытия и завоевывавших награды. Хотелось, чтобы и обо мне говорили с таким же придыханием, чтобы мои работы печатали в тех же журналах. Даже блестящая Кэтрин носила свитер с надписью «СТЕМинистка», от Science, Technology, Engineering and Mathematics – наука, технология, инженерия и математика. Каждый год она организовывала стенд на ярмарке вакансий для студентов, желающих заняться наукой. Когда Кэтрин спросила меня, едва пришедшую в Стэнфорд, не желаю ли я присоединиться к их обществу «Женщины в СТЕМ», я отказалась не раздумывая. У меня в ушах еще звенел смех профессора, которого я попросила стать моим наставником, когда определилась с профилирующей дисциплиной. Да, он не вел у нас занятия и, да, считался ведущим микробиологом, но от этого взрыва смеха – после которого профессор спохватился и сказал: «Да, конечно, милочка», – мне захотелось обратиться в прах и провалиться сквозь землю. Я не хотела, чтобы меня воспринимали как женщину в науке, черную женщину в науке. Я хотела быть ученым, точка, и меня озадачивало, что Кэтрин, работы которой публиковались в лучших журналах, все равно привлекала внимание к своему полу. Даже вопрос о ребенке, те маленькие буквы «о», которые ее муж рисовал в своем календаре как раз в тот момент, когда карьера Кэтрин должна была пойти в гору, сам по себе был напоминанием о тех ожиданиях, что неизменно на нас возлагают.

Я про свои вспоминать не хотела и на самом деле не собиралась обсуждать с Кэтрин ее исследования. А вот чего хотела – это поговорить о своей матери, о ее сонном мычании, потере веса, пустых глазах, согнутой спине. Все мои попытки ее расшевелить ни к чему не привели. Три дня спустя я оставила этот подход и попробовала иной: позвонила пастору Джону, попросила помолиться и поднесла трубку к уху матери.

– Отче наш, просим тебя пробудить эту женщину ото сна, – говорил он. – Иисусе, молим тебя, помоги ей воспрянуть духом. Напомни ей, что Бог дает каждому крест по силам его.

Пастор продолжал, продолжал, и в какой-то момент у меня задрожала уставшая рука. С тем же успехом я могла читать над матерью заклинания. Закончив звонок, я села на край постели и уронила голову на руки. Хотелось плакать, но я не могла. Позади все раздавался гул материнского дыхания. Я невольно вспомнила видео о черной мамбе, которое смотрела в детстве, хотя та змея звуков не производила. Лишь этот звук свидетельствовал, что мама до сих пор жива, поэтому я была благодарна и за него.

Что делать с этической точки зрения? Позволить ей остаться в постели до самой смерти, практически ее предвосхитить? Каждый день я задавалась этим вопросом, прокручивая возможные варианты развития действий, – что должна, что могу. Я знала калифорнийский закон о принудительном помещении в психбольницу, мама не подходила под его требования. Она никому не угрожала, не причиняла вреда. Не слышала голосов, не имела видений. Продолжала есть – пусть и нерегулярно, лишь тогда, когда меня нет дома. Прошла всего одна неделя, но дни тянулись, ложились на меня всем весом. Мать говорила, что «устала» и хочет «отдохнуть». Я уже все это слышала, но стоило подумать о том, чтобы как-то повлиять на ситуацию, вспоминала последний случай и падала духом. Тогда мать вышла из больницы, посмотрела на меня и сказала: «Больше никогда». Я знала – она не шутит.

Мне следовало рассказать это все Кэтрин. Она была прекрасным врачом, чутким человеком, но, когда я попыталась затронуть тему своей матери, слова превратились в пепел у меня во рту.

– Ты в порядке, Гифти? – спросила подруга.

Она пристально смотрела на меня – наверное, так, как смотрит доктор на пациента, – и я отвела взгляд.

– Да, просто немного нервничаю. Хотелось бы сдать работу до конца квартала, но сейчас я не могу заставить себя за нее сесть, – сказала я.

Я смотрела на пальмы. Ветер качал их ветви, колыхал листья.

Кэтрин кивнула, но выражение ее лица не изменилось.

– Хорошо, – тихо произнесла она. – Надеюсь, ты хорошо о себе заботишься.

Я тоже кивнула, не понимая, о чем она, как вообще выглядит хорошая забота о себе. Единственные, о ком мне удавалось заботиться, были мои мыши, и те умудрились поцапаться до крови. Я, моя мать, мои мыши – мы все были немного потрепаны, но пытались жить как умели. Я вспомнила зимний день на первом курсе Гарварда, когда я наконец зашла на консультацию в психиатрическую службу, чтобы попросить лампу дневного света.