Мир приключений 1975 г.

Долго мы сидели у костра, обсуждая детали предстоящего похода. Договорились о контрольном сроке — две недели. Если после этого мы с Ильей не вернемся, Костя отправится на выручку.

Геутваль немного успокоилась.

— Вадим, — сказала она, — если ты не придешь, я тоже с Костей пойду тебя искать…

На этом наш разговор у костра окончился. Мы еще раз закинули сеть и с полным уловом пошли к лагерю.

Рыжий Чукча спал. Геутваль сдала хариусов неутомимой Эйгели, опустила в яранге большой летний полог. Утомленные дежурством и треволнениями беспокойного дня, мы уснули мертвым сном…

Рано утром, когда солнце вышло из-за гор, Гырюлькай разбудил всех, и мы сели за прощальный завтрак. Походные котомки наши были собраны. Костя уложил в мой мешок небольшую медицинскую аптечку, где главным лекарством был сульфазол и горчичники. Илья вычистил и приготовил свою длинноствольную берданку.

Собрались вокруг чайного столика, уничтожаем сваренных хариусов. На столике стоят блюда, полные оленины, сырого костного мозга, и наши деликатесы: банки с консервированными фруктами и сгущенным молоком, груды печенья и конфет.

Проводы получились торжественными и… грустными.

Геутваль сидит печальная, не поднимая глаз. Костя, о чем-то задумавшись, молча потягивает из своей большой кружки чай. Гырюлькай и Илья тоже неразговорчивы. Меня охватила тоска. Как будто все мы предчувствовали надвигающуюся грозу.

Только Рыжий Чукча был необычайно оживлен. Лицо его раскраснелось, глаза блестели. Ранавнаут разливала чай. Ее тонкие руки едва удерживали здоровенный медный чайник. Но она старалась лить в чашки до краев. Так полагалось отправляющимся в дальний путь.

Рыжий Чукча протянул свою чашку, он сидел поодаль от молодой женщины. Ранавнаут поспешно подняла чайник и, стараясь налить полную чашку, случайно плеснула кипятком на руку гостя.

— Damn it all! — воскликнул он, отдернув руку.

Ранавнаут испуганно вскрикнула. Чай расплескался из чашки. Гость как ни в чем не бывало вытер ладонью обожженное место и, усмехнувшись, сказал по-чукотски:

— Нельзя так стараться…

Мы с Костей удивленно переглянулись. Рыжий Чукча выругался на чистейшем английском языке. Я знал английский. Damn it all означало: черт побери!

Прощаясь и тиская меня в могучих объятиях, Костя прошептал:

— Берегись, смотри в оба за рыжей бестией.

— Не тревожься, старина, ведь он с Корякского побережья, а там еще помнят язык американских китобоев.

Но смутная тревога невольно закралась в мою душу…

ЭКЕЛЬХУТ

Трое суток пробираемся по каменистым тропам снежных баранов, напрямик пересекая пустынную горную страну. Сверху узнаем долины, где прокладывали с Федорычем путь стаду, взрыхляя стальными ножами снегопаха мертвый, обледенелый панцирь.

Теперь эти долины, освобожденные от снегов, согретые солнцем, цветут яркой зеленью и больше не пугают своей безжизненной пустотой. Иногда спускаемся вниз и находим кострища прежних наших стоянок. Идем, почти не останавливаясь, не смыкая глаз…

На третьи сутки увидели вдали знакомую вершину, увенчанную каменным чемоданом. Снова вступили в пределы Пустолежащей земли.

Рыжий Чукча повеселел, глаза его заблестели.

— Стойбище Тальвавтына близко, — сказал он тихо и вкрадчиво, — конец твоего пути!

В его голосе слышалось скрытое торжество.

— Нашего пути… — холодно поправил я.

Полуночное солнце повисло над гребнями сопок и ниже уже не спускалось. В косых его лучах величественный конус с каменным останцем на вершине горел дивным малиновым светом, словно освещенный изнутри. В долинах улеглись темные тени, а небо сияло нежными красками: розовыми, фиолетовыми, зелеными, голубыми, незаметно переходящими друг в друга.

Невольно я залюбовался игрой света.

— Чай последний раз пить надо… — сказал Илья, вытаскивая из котомки маленький чумазый чайник.

Рыжий Чукча взял посудину, сбежал к близкому перевалу и зачерпнул воды из темно-синего озерца. Мы с Ильей смастерили из камней очаг, собрали ворох черного высокогорного лишайника. Бриопоген, сухой как порох, ждал только спички.

Странное это было чаепитие. Молчаливо сидим у догорающего костра, вокруг притихла уснувшая горная страна, раскрашенная бликами потухающей зари. Над гребнями сопок низко висит бледный серпик луны.

Спрашиваю нашего рыжеволосого спутника, долго ли он прогостит у Тальвавтына.

— Коо [8], — неопределенно ответил он, — невесту буду искать.

— Ты хочешь остаться у Тальвавтына навсегда?

— Коо…

Разговор не клеился. Летнее стойбище Тальвавтына, вероятно, километрах в десяти, не больше. Илья спрятал чайник в котомку, затоптал тлеющую золу, и мы снова пустились в путь по каменистым гребням. Казалось, что вершина с причудливым останцем медленно идет навстречу, облитая кровью.

Я вспомнил рассказ Гырюлькая: там погибли последние корякские воины, сраженные копьями Кивающего Головой и его сотоварищей. В голову лезут мрачные мысли…

Выходим на последний перевал. Внизу широкая корытообразная долина. На плоском ее дне ветвится тонюсенькими рукавами горная речка. А на широкой террасе…

Черт побери, целый город!