Мир тесен. Короткие истории из длинной жизни

В том, что блогерство сродни наркомании, сомневаться уже не приходится. Проснувшись среди ночи, я стал сочинять истошный пост о любви и ненависти. В воспоминания об Орше и безоблачном детстве начали вплетаться какие-то колючие фразы, которые я как будто отстукивал на своем компе в Котельне. Я вдруг стал опрокидывать теплые детские воспоминания пересмешкой, пародией на собственный возвышенный слог. Будь у меня талант настоящего писателя, то из ночного бреда могло бы получиться что-то вроде разговора Ивана с чертом, когда в каждом из собеседников угадывается третий, нарочно сведший их в таком мучительном и неразрешимом диалоге. Я представлял себе, что если сочиню фразу «Я люблю бабушку», то тут же в каком-нибудь блоге, похожем рефлексией на мой дневник, появится фраза: «Моя бабушка сволочь».

Мне захотелось решить загадку нашей бложьей мизантропии. Тут уж точно без свидетелей, только наедине с подушкой, я признавал, что давно растворил его в себе до язвительности, до слабой степени недовольства. Ночные бредни на поверку всегда оказываются банальны и кажутся многослойными только оттого, что сознание спит. Простая мысль о том, почему так привлекательно зло, не давала мне покоя: почему отрицательный герой всегда ярче праведника, отчего злобный пост всегда интереснее лирического признания? Отчего негатив глядится стильнее цветной фотографии?

Я бы не удивился, если бы на перроне вместо администратора съемочной группы меня встретил человек в белом халате.

* * *

Красивее Любы Полищук в нашей мастерской сатиры и юмора артисток не было. Высокая, яркая, с характером. А на сцене — необыкновенно смешная: пытались Жванецкого исполнять другие актрисы — получалась ерунда. Любин «Монолог проводницы» побеждал соперниц без боя.

С репертуаром всегда было худо. У всех.

Ну, во-первых, «чушь» эту незачем мерить мерками большой литературы. Во-вторых, наша эстрадная белиберда всегда веселила людей, и мы неизменно пытались придать ей еще какие-то смыслы, помня советскую установку на осмысленный смех, а в-третьих, такой уж это презренный жанр: авторов всегда было мало, а хороших текстов — еще меньше.

Кроме двух монологов Жванецкого, у нее был еще монолог Георгия Терикова от лица жены пьяницы, и исполняли этот монолог и другие артистки. «Именной» репертуар тогда был не у всех. Однажды Люба пришла на концерт и, заглянув в кулисы, услышала, что исповедь жены алкоголика уже звучит на сцене в устах Марины Полбенцевой. Даже не зайдя в гримерку, Люба развернулась и ушла.

Как-то группу юмористов пригласили в «цековский» поселок. Поехали Новикова, Полищук, Максимов, Ляховицкий и я. Люба взяла с собой маленького Лешу. До вечернего концерта времени было много. Лешу оставили бегать на берегу, а мы сели в лодку. Люба никому не дала грести. Ухватила весла, и мы понеслись по течению заповедной реки. Через час вернулись на берег. Леша встречал нас с полными кульками земляники.

Мы гладили мальчишку по голове. Хвалили его за щедрость. Причмокивали языками, пробуя спелые ягоды.

— Где ж ты столько насобирал, Лешенька?

— А ее тут полно. Она здесь у каждого туалета растет.

Леша теперь — знаменитый Алексей Макаров. Улыбается по-прежнему, как тот малыш.

С Любой мы виделись последний раз на съемках сериала «Герой нашего племени». По замыслу создателей она, будучи всего на семь лет старше, сыграла там эксцентричную мать моего придурошного героя. С текстом опять было худо. Но нам, вундеркиндам, не привыкать. Авось останемся в памяти не только благодаря неважным текстам.

* * *

Черт знает в каком году… давно… в прошлом веке… были мы на каком-то фестивале в Сочи. Одна джазовая певица, человек южный, а потому горячий, сходя с трапа, воскликнула в сердцах: «Боже, как хорошо: солнце, пальмы!» А потом добавила, себе под нос: «Заебали меня ваши березки…»

Упоминание о березках — уже с обратным, умильным знаком — всплыло в моей жизни еще раз. Первой моей заграницей была Германия — концерты в группе наших войск. С нами в поездку отправился специальный человек. Милейший дядька. Очень сентиментальный. В самый разгар «сухого закона» нас крепко напоили в какой-то части. В автобусе дядьку развезло. Припав лицом к окну, он вдруг заплакал: «Эти березки, отступая, посадили наши солдаты…» Раньше, вероятно, думал, что в Бресте с нашей стороны они резко заканчиваются.

Он страшно прикипел ко мне. Вовсе не по обязанности. В Берлине не отходил от меня ни на шаг. Там его развезло уже по другой причине. Видно, когда-то он пропустил свой первый визит к урологу. Не было туалета, где бы он не отметился. Каждый раз, возвращаясь оттуда, застегивал на ходу ширинку, а затем картинно бил руками по карманам: мол, опять издержался!

— Что вы расстраиваетесь, — успокаивал я его. — Это же всего десять «пфеников».

— Как вы не понимаете, Фима? — горячился он. — Я же им еще на чай даю…

* * *