Мир тесен

— Я тебе на схеме покажу. Западнее Рваного форта.

— Это ж не кабель, а гроб с музыкой.

— Вот она у тебя и заиграет, — кивает Малыхин с начальственной важностью.

Мы готовим для пайки второй конец кабеля, распускаем жилы. Снова шипит-горит паяльная лампа, и Радченко, широко расставив ноги в качающемся баркасе, внимательно ведет раскаленный носик паяльника.

— Товарищ лейтенант, — спрашивает Маковкин, — он много рыбы наглушил? Мичман?

— Нам с тобой на ужин хватит.

— Надо уху! Уха сытнее, чем так варить!

— К ухе, — говорит Малыхин, — лавровый лист нужен. А где его взять?

Я поеживаюсь от ветра. Холодно! Небо, теперь затянутое сплошными облаками, низко висит над нами. Уже, наверно, далеко за полдень. Пообедать бы… Сейчас бы горячей ушицы — уф!

— Товарищ лейтенант, — говорю, трогая жесткой ладонью щеку, за которой ноют и ноют зубы. — Почему нам не оборудуют специальное судно?

Малыхин смотрит на меня, будто только что увидел:

— Совсем забыл. Тебе письмо, Земсков. — Он из-за пазухи вытягивает помятый конверт, склеенный из газеты. — Товарищ один ездил в Рамбов посты проверять и с Мартышкина привез.

Вижу на конверте круглый почерк Сашки Игнатьева. Мы с ним уже не в первый раз обмениваемся письмами вот так — с оказиями. Сую письмо в карман бушлата. Дома прочту.

— А судно для нас будет, — говорит Малыхин. — Есть приказ одного гидрографа под кабельное судно оборудовать.

А Коля Маковкин твердит свое:

— Уху надо! Непременно уху!

И, представьте себе, сбылась его пылкая мечта!

Мы в семнадцатом часу вернулись на Четвертый Северный — а Жолобов со своей группой уже там. Пришли раньше нас и успели рыбу перетаскать в кубрик. Я поразился: столько рыбы! Серебристая шевелящаяся масса на полу. И уже какие-то шустрые матросы-артиллеристы тащили ведра, и перебранка слышалась, и возбужденные споры: как чистить — от головы к хвосту или наоборот.

Мичман Жолобов сиял. Все его сухожилия на узком лице растянулись в торжествующей улыбке. Он выхватил из кучи рыбку — такое серебряное веретенце с темной спинкой, сантиметров двадцать длиной, и протянул Малыхину:

— Погляди, Алексан Егорыч. Корюшка! Вишь, какая она ладненькая. А вкус у ней не то что у трески или там окуня, но тоже имеется. Когда я в Кандалакше, на Белом море, работал, она, корюшка, сразу после ледохода перла в залив, во все ручьи — аж черно было на воде, хоть голыми руками бери! Ну что, артиллеристы? — повернулся он к краснофлотцам. — Ножи принесли? Садись чистить. — И снова к Малыхину: — Вот глянь, Алексан Егорыч, у ней бугорки на боках, это значит — на нерест идет. На, потрогай! А запах чуешь? Огурцом пахнет, ага? — Он подмигнул начальнику команды. — А я ведь смекнул, Алексан Егорыч! Лед, думаю, сошел, значит, непременно должна корюшка пойти в Неву. Ага?

— Молодец, Анкиндиныч, — сказал Малыхин. — Только учти, толовые шашки не для того, чтобы рыбу глушить.

— Да что ты, а я не знал! — опять засмеялся, заскрипел Жолобов. — Не беспокойся, Егорыч. У меня на Лисьем Носу, на складах, свой человек, земляк, а толу у них там — навалом. Пару пакетов возьмешь — незаметная убыль. Зато всю команду накормим. И весь форт.

Долго чистили мы корюшку — все ножи, какие были на форту, все финки пошли в ход. А суп из нее получился — вкуснее не бывает (если, конечно, не считать варево из конины, которое мы упоенно хлебали на Гогланде). Я говорю «суп», а не «уха», потому что Жолобов, как знаток этого дела, во всеуслышание объявил:

— Уха, ребята, благородной рыбы требует. Корюшка на уху не тянет. Выше лба уши не растут. А суп ничего, кушать можно.

— Если, конечно, аккуратно, — добавил Малыхин, сердито глядя на Маковкина, подавившегося в спешке костью. — Дай ему, Склянин, по спине покрепче. Чтоб не жадничал.

Коля Маковкин, выпучив глаза, выкашливал кость.

— Съел волк кобылу, да дровнями подавился, — сказал Жолобов, вытирая тылом ладони жирные губы. — У нас в Мурманске был один такой на Мордобойке, по кличке Пузан, а вправдашнее имя я позабыл. Тоже до еды был жадный как волк. А жил у нас в бараке такой Маркуша, шебутной паренек откуда-то с Кавказа, глазищи черные, как у нашего Федюна. Со всего он потеху устраивал. Вот он однажды входит, Маркуша, к нам в комнату, ну, в общежитие, и держит такую длинную мочалку, и говорит: «Вот, сыр мне прислали с Дербента. Самый, говорит, лучший у нас сыр, мотал называется». И над головой ее подымает и чмокает, будто хочет откусить. Пузан — к нему со всех ног: «Дай попробую!» — «Да ты много жрешь», — говорит Маркуша и отодвигает мочалку от его рук. «Не, я немного. Дай!» Берет он, значит, мочалку, которой Маркуша свои… мыл, и тащит себе в рот…

Хохот покрыл рассказ Трески. А пуще всех смеялся Ахмедов.

— Ай алла! — выкрикивал он между взрывами смеха, и слезы текли в миску с недоеденным супом. — Сыр-мотал! Алла-а-а, — стонал он.

Я спросил мичмана:

— А что за Мордобойка?