Мир всем

Не упасть бы! Я обвела глазами класс, стоявший по стойке смирно:

— На войне научилась, мальчики, на войне.

Миша Леонов наклонил лобастую голову, точь-в-точь молодой бычок, который хочет похвастаться новыми рожками, и звонко сказал:

— А нас научите?

В ожидании моего ответа третьеклашки нетерпеливо переминались у парт. Мне понравилось, что в этот раз Саша Амосов вышел из своей бесконечной спячки и с интересом моргает белёсыми ресницами. Упрямый Коля Леонидов постарался сделать безразличный вид, но его взгляд то и дело возвращался в мою сторону, словно он очень хотел, но не решался показать своё желание.

Серёжа Колокольцев втянул шею в плечи и опустил голову. Теперь я знала, что Серёже надо поскорее домой, где его ждала орава босых сестёр и братьев. Перед уроками я успела поговорить с директрисой, и она твёрдо пообещала раздобыть для Серёжи ордер на обувь и, если понадобится, выбить материальную помощь на покупку.

Я улыбнулась:

— Научу. Но заниматься дорожным движением будут те, кто делает уроки и старается учиться на хорошо и отлично. Договорились?

— Да! — единым выдохом пронеслось над классом.

— Ну, а раз так, садитесь, начинаем заниматься прямо сейчас.

— А у нас арифметика, — робко пискнул отличник Сева с первой парты.

— Я помню про арифметику, поэтому смотрите на доску и слушайте первое задание. Оно очень трудное и требует внимания и собранности: «Грузовики в первый день проехали 500 километров, во второй день 700 километров. На весь путь они затратили 20 часов. Сколько часов они были в пути каждый день, если ехали с одинаковой скоростью?»

Тишина в классе звенела и переливалась от усердия, с каким ученики принялись решать задачу на движение.

Я смотрела на их склонённые головы и представляла, что через несколько лет эти мальчики забудут, что значит бегать босиком по снегу, стоять в очередях, отоваривая карточки, просыпаться от холода, потому что стены в землянках зимой промерзают до инея. Но трудные годы, пока страна поднимается из руин, навсегда останутся в их памяти золотым временем детства с нехитрыми бедами и радостями, крепкой дружбой и соседской взаимовыручкой, скреплённой общими трудностями.

На то, как мы занимались правилами регулировки движения, с завистью глазела вся школа. Подтянулись даже старшеклассники из второй смены.

Сначала я разделила ребят на две группы, предложив стать грузовиками или легковушками. Одна группа «машин» курсировала в одном направлении, другая в другом, а я стояла с флажками и показывала, куда и кому ехать. В одну кучу мешались смех, визг, писк, гудение, изображавшее сигналы автомобиля. Пару раз мы едва избегали аварий зазевавшихся «водителей».

— У-у-у-у, конфеты везу! Дорогу! — весело кричал Саша Амосов.

— А я танк, — низко загудел крохотный, от горшка два вершка, тихоня Лёша Кононов.

И все сразу захотели стать танками и самоходками.

Мне пришлось остановить движение, чтобы сформировать танковую колонну и пропустить её вперёд.

— А я «Скорая помощь»! — громко выкрикнул Коля Леонидов и посмотрел на меня, ожидая, как я отреагирую.

Я подняла вверх руку с красным флажком, призывая к вниманию:

— Товарищи, танки, полуторки и правительственные «ЗИСы», запомните навечно: «Скорую помощь», всегда пропускаем первой. Всегда!

Немного усталые, но радостные, мы разошлись через час после окончания уроков, и я точно знала, что завтра в школу мальчики побегут с удовольствием, а значит, мой учительский день прожит не зря.

* * *

Когда Лена неразборчиво забормотала по- немецки, я не спала. Лежала и смотрела, как за окном неровно колышется лунный свет. Густо-синюю темноту за окном медленно вытесняли розоватые облака с прозрачным диском луны, похожим на расплавленный мёд. Мерное тиканье будильника напоминало о мирном рабочем дне, готовом вот-вот народиться над гладью спящей реки.

— Найн! Найн!

Ленина голова заметалась по подушке. Соскользнув с кровати, я накинула на плечи платок и подсела на краешек её койки.

— Найн, найн!

Мягким касанием я погладила крепко сжатые в кулаки руки с тоненькими запястьями.

— Всё хорошо, Леночка, ты дома. У себя. Сейчас ночь, и все спят. Ты тоже спишь.

Она затихла, но глаз не открыла, и я стала едва слышно напевать ей колыбельную, которую пела мне бабуся:

— Поспи, теплая свеча, до закату не печаль, До закату, до зари, не разбудим никогды.

Звуки плавно растекались по комнате, напоминая шелест ветра в кронах деревьев. Память услужливо перенесла меня в комнату бабушки в Могилёве с мерцающим огоньком лампадки перед иконой и пуховым одеялом с запахом цветущей черёмухи. Рвать черёмуху мы ходили в рощу за городом. Потом бабуся сушила бело-пенные гроздья на подоконнике, складывала их в полотняный мешочек, он назывался сашe, и помещала рядом со стопками накрахмаленного белья.

Как всегда, при мыслях о маме и бабушке сердце рванула острая боль. Как я понимала Лену, казнившую немецкого генерала за сожжённые деревни и убитых детей! Самое сложное не перегоревать горе, а начать жить после него.

Замолчав, я поняла, что Лена не спит.