Мирные дни

– А вы стоите на других позициях, – продолжал Каргин. – Вы не видите противоречий. Вам кажется, что острые углы, они… мягкие! Пригладил рукой – и нет угла, ровная поверх­ность! Вот спорят товарищи из лаборатории с Абросимовым. Вам кажется: нет базы для большого, резкого, принципиаль­ного спора. Разве Абросимов враг? Разве он не прошёл через испытания блокады? Вам бы занять позицию, вступить в борь­бу на той или иной стороне, понять, что столкнулись не просто разные взгляды на технику, нет, – разные взгляды на жизнь! А вы становитесь «над схваткой», полагаете, что все разъяс­нится само собой… Вот вы и пытаетесь примирить непримири­моё, бежите с ведром заливать пожар. А его не надо тушить, Савин. Тут борьба идёт, острая, принципиальная! И большевик обязан решить, с кем он, на чьей стороне, и драться, драться! Вас демобилизовали из армии, но из рядов борцов за новое, против старого, вас никто не демобилизовывал! Вот и всё, что я хотел вам сказать. Скажите: какие острые вопросы вы под­няли в газете, что нового открыли, против чего – пусть с опас­ностью для собственной репутации – дрались? Тысячи серьёз­нейших недостатков на нашем заводе и тысячи примеров но­вого, советского, социалистического.

Я молчал.

– И вот, – продолжал Каргин, – ваши сотрудники, соседи по работе, заметили это, заметили раньше меня. И в них под­нялось недовольство против вас. Ведь завод-то их родное дело!

Я уже давно перестал следить за ходом мыслей Каргина. Его слова прижимали меня к земле. Я ощущал их как что-то очень жёсткое, обрушивающееся на меня и не дающее пере­вести дыхание.

– Нет, нет, – заспешил я, боясь, что Каргин сейчас прекра­тит разговор и мы расстанемся, – я не только за этим к вам пришёл. Я хочу, должен рассказать вам… Лида… Лида ушла от меня, и мальчик… воспитанник – тоже. Я ничего не могу понять… У нас были неприятности, мелкие размолвки, но я ни­когда не думал, что из этого может вырасти такое… Вот её письмо, прочтите.

Я вытащил из кармана смятое Лидино письмо и протянул его Каргину.

– Так, – сказал Каргин, возвращая мне письмо, и доба­вил: – Вы видите, я был прав. – Потом он улыбнулся необыч­но доброй улыбкой. – Какая хорошая, настоящая женщина ваша жена.

– Но теперь она презирает меня! – воскликнул я. Некоторое время мы молчали.

Потом Каргин подошёл ко мне.

– Только не ставь заплаты там, где прорвалось, – этим не поправишь, не иди на компромисс. Продумай все заново. Займи правильное место в жизни, и всё вернётся. – Он хотел, видимо, что-то сказать, но передумал. – Иди-ка теперь домой, – посове­товал Каргин.

Мне стало не по себе при мысли, что я вернусь в пустую комнату.

– Мне хотелось бы ещё поговорить с вами, – начал было я, но Каргин решительно прервал меня:

– Не надо. Я понимаю тебя. С другими разговаривать иной раз легче, чем с самим собой. Но всё-таки рискни. Теперь тебе в самый раз поговорить со своей совестью.

Я вышел на улицу. Дождя уже не было. С Невы дул резкий ветер. Чуть покачивались фонари на мосту. «Что же делать? – думал я. – Я должен немедленно что-то предпринять, пока между нами не выросла пропасть». Но тут же в ушах моих про­звучали слова Каргина: «Только не ставь заплаты…»

Наконец я добрался домой. В комнате было пусто – ни Лиды, ни Коли. На секунду я почувствовал себя так, будто все люди ушли далеко-далеко, и я остался один.

Мне стало страшно от своего одиночества. Мне было необ­ходимо увидеть Лиду, поговорить с ней. Я остановил себя уже у двери. «С чем я приду к Лиде? – подумал я. – С моим рас­каянием и без Коли? Кому оно нужно, моё раскаяние?»

Открыл ящик письменного стола. Там, перевязанная бечев­кой, лежала пачка моих фронтовых бумаг – блокнотов, тетра­док и среди них много Лидиных писем. Я медленно развязал пачку. Вот одно из её писем. Сорок второй год… Зима. Мы только что расстались, она отправила мне это письмо вдогонку. Пишет о том, что ей поручили организовать детский дом и она не знает, как это сделать: «Если бы ты, Сашенька, был рядом со мной, тогда у меня хватило бы сил на что угодно…» Вот другое письмо, из госпиталя, – её контузило взрывной волной. Вот из армрш… «Ведь всё это было, было, – подумал я. – Была любовь, такая сильная, такая постоянная, что, казалось, нет ничего на свете, что могло бы поколебать её… Но оказалось, что есть. И поколебало её не то, что обычно колеблет любовь – измены, ревность, увлечения, – а нечто совсем, совсем другое…»

Я перебирал Лидины письма, подолгу не выпуская из рук каждое письмо, как вдруг заметил маленький старый блокнот, который уже очень давно не попадался мне на глаза. Я перели­стал его, – это были фронтовые заметки периода, предшествую­щего моей первой поездке в Ленинград. «Как давно это было!»—подумал я, перелистывая страницы блокнота. Между блокнотными страницами – сложенный вдвое листок. Меня охватило чувство какой-то тревоги. Что-то очень важное свя­зывалось в памяти моей с этим листком. Я развернул его. Там было написано только одно слово: «Пробьюсь».

Это было слово, написанное лейтенантом Андриановым за несколько часов до того, как его разбил паралич.