Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности

Одесса — один из крупнейших юго-западных городов России — считалась своего рода «перекрестком культур», причем влияние еврейской культуры здесь было весьма заметно. А.М. Селищев, писавший о характерном для 1920-х годов процессе распада нормативных традиций русского литературного языка, указывал, что важная причина этого — негативное влияние «представителей Юго-западного края», а Г.О. Винокур, упрекая Селищева в «несколько болезненной склонности автора во всем усматривать влияние “представителей Юго-западного края”», открывал антисемитизм оппонента[238]. Не вдаваясь в подробности их полемики, отметим, что «юго-западной литературной школой» позже назвал писателей-одесситов (в том числе Ильфа и Петрова) В.Б. Шкловский, имея в виду, конечно же, не этническую общность, но сходство поэтики[239]. Так или иначе, но тема Одессы в литературе почти всегда связана с еврейской тематикой. Эту особенность Одессы/Черноморска соавторы передают в «Золотом теленке», неожиданно прибегая к актуальнейшим цитатам из Б.А. Пильняка.

В 1929 году в Берлине была опубликована повесть Пильняка «Красное дерево». Не исключено, кстати, что сюжет «Красного дерева» в какой-то мере соотнесен с «Двенадцатью стульями». Действительно, у Пильняка в провинциальный волжский город — «русский Брюгге», т. е. Углич, — приезжают скупщики антиквариата, которые занимаются тем же, чем и «концессионеры» в «Двенадцати стульях». «В 1928-ом году, — пишет Пильняк, — в Москве, в Ленинграде, по губернским городам — возникли лавки старинностей, где старинность покупалась и продавалась, — ломбардами, госторгом, госфондом, музеями: в 1928-ом году было много людей, которые собирали “флюиды”»[240].

Основной партнер охотников за антиквариатом в Угличе — Яков Карпович Скудрин. Это характерный для творчества Пильняка носитель русского национального (провинциального) характера[241]. «Человек восьмидесяти пяти лет», он стар и крепок, был до революции богат и советскую власть ненавидит, надеясь одолеть ее своей жизненной силой: «Старик все помнил — от барина своей крепостной деревни, от наборов в Севастополь; за последние пятьдесят лет он помнил все имена и отчества всех русских министров и наркомов, всех послов при императорском русском дворе и советском ЦИК’е, всех министров иностранных дел великих держав, всех премьеров, королей, императоров и пап. Старик потерял счет годам и говорил: — Я пережил Николая Павловича, Александра Николаевича, Александра Александровича, Николая Александровича, Владимира Ильича, — переживу и Алексея Ивановича»[242]

.

Ильф и Петров — по справедливому замечанию Ю.К. Щеглова[243] — отсылают к Скудрину, создавая черноморский типаж «зицпредседателя Фунта». «— Я — Фунт, — повторил он с чувством. — Мне девяносто лет. Я всю жизнь сидел за других. Такая моя профессия — страдать за других. — Ах, вы подставное лицо? — Да, — сказал старик, с достоинством тряся головой. — Я — зицпредседатель Фунт. Я сидел при Александре Втором “Освободителе”, при Александре Третьем “Миротворце”, при Николае Втором “Кровавом”. — И старик медленно загибал пальцы, считая царей. — При Керенском я сидел тоже. При военном коммунизме я, правда, совсем не сидел, исчезла чистая коммерция, не было работы. Но зато как я сидел при нэпе!» Специфика Фунта в том, что он — «персонаж с подчеркнуто еврейским речевым фоном» и фамилией[244].

Коль скоро топонимы «Черноморск» и «Старгород» обозначают один город, значит, первый топоним «цитирует» еврейского классика Шолом-Алейхема, а второй топоним — русского классика Н.С. Лескова, и игра в «Старгород» и «Черноморск» воспроизводит игру в Менахема-Мендла и Достоевского. Соответственно, если романовские реминисценции подчеркивают, что Старгород/ Одесса — обычный провинциальный город, то пильняковские напоминают: Черноморск/Одесса — город уникальный. И если Старгород противопоставлен Москве как стагнация — прогрессу, то Черноморск как родина и покой — чужбине и суете.

Поэтика сюжета, или Судьба великого комбинатора I

Сюжеты романов Ильфа и Петрова одновременно изящны и глубоки, занимательны и удобны для презентации энциклопедии советской повседневности.

Согласно Ю.К. Щеглову, на глубинном уровне сюжет «Двенадцати стульев» — похождения демона, «оставившего среди людей свое имущество, часто разрозненное, расчлененное, как стулья в ДС, и разыскивающего его (ср. историю красной свитки в “Сорочинской ярмарке” Гоголя)»[245]. На уровне литературной традиции это — повествование о «драгоценности, спрятанной в какой-нибудь предмет, обычно — в один из серии одинаковых предметов»[246]. На уровне советской актуальности это — история дореволюционных сокровищ, собранных в отмененном прошлом и разыскиваемых в социалистическом настоящем.

В финальной главе «Двенадцати стульев» странствующие и путешествующие компаньоны возвращаются в пространственно-смысловой центр романа — в Москву и находят последний, двенадцатый стул. Сюжету надлежит быть развязанным.

Подземная Москва