Миры И.А. Ильфа и Е.П. Петрова. Очерки вербализованной повседневности

Стоит повторить: Старгород — не вполне Одесса, не вся Одесса. Однако Ильф и Петров хоть и не ставили задачу точного описания родного города, но и скрывать прототип не хотели. Если б захотели, то по крайней мере убрали бы однозначно идентифицируемые реалии. В «Двенадцати стульях» соавторы лишь определили свое — тогдашнее — отношение к Одессе. И даже не к Одессе как таковой, а к своему прошлому. Столичные литераторы свели с ним счеты. Старгород — провинциальная глушь, типичное захолустье, где открытие первой трамвайной линии в 1927 году — событие губернского масштаба. Настоящая жизнь — в Москве, куда и уехали будущие соавторы. Аналогичный путь — несколько раньше или несколько позже — выбрали многие их земляки и знакомые. Ю.К. Слеша, например, вспоминал: «Когда я приехал в Москву, чтобы жить в ней — чтобы начать в ней фактически жизнь…»[231]. Вся «домосковская» жизнь мыслилась в качестве пролога к «фактической» — столичной.

Само «говорящее имя» — Старгород — обозначает Одессу как город прошлого, как провинциальный город. Это — топоним, который фиксирует не индивидуальность, а типичность (ср. «город М» — «город ИМ» — «Энск», «Глупов», «Калинов», «Скотопри-гоньевск», «Окуров», «Лихов», «Градов»). Чуть позже — в сатирической прозе конца 1920-х годов — Ильф и Петров придумают еще Пищеслав, Колоколамск (который вдобавок при печатании будет изображен на пародийном плане, нарисованном К. Ротовым). Такое имя легко заменяется и варьируется. Судя по наброскам, авторы первоначально намеревались назвать город Барановым или Барановском, своего рода — Глуповым, но потом остановились на Старгороде.

«Старгород» напоминает о хрестоматийном гоголевском Миргороде с его лужей и аллюзивно воспроизводит топоним из романа Н.С. Лескова «Соборяне»[232]

. Потому при изображении Старгорода — пусть не Одессы, но российского провинциального города — Ильф и Петров цитируют современные им произведения отечественной литературы, манифестирующие не «одесский», но «провинциальный» текст.

Прежде всего, в поле их внимания попадает эпопея «Русь» П.С. Романова, три части которой были выпущены к 1926 году.

В романовской эпопее изображается — чуть ли не с толстовским размахом — российская провинция накануне Первой мировой войны. Одна из сцен «Руси» — собрание «дворянской общественности», пожелавшей создать некую организацию, вроде бы и проправительственную, но в то же время и оппозиционную. Автор относится к намерениям героев явно иронически: «Общество должно было преследовать задачи чисто местного характера, но большинство ораторов после речи председателя взяло сразу такой масштаб, который покрывал собою все государство, даже переходил его границы и усматривал недостатки в организации жизни западных соседей»[233]. Нечто подобное, только еще более комически сниженно, описывают Ильф и Петров. Спустя десять лет после Октябрьского переворота «лучшие люди» Старгорода учреждают — с подачи великого комбинатора — пренелепый «Союз меча и орала»: провинциальный монархический заговор, амбициозно ориентированный на помощь «заграницы».

На уровне сюжета эпизод с «Союзом меча и орала» — очередная афера великого комбинатора, добывающего финансовые средства для дальнейших похождений.

На уровне идеологии — новый аргумент в пользу невозможности консолидации внешних и внутренних врагов, антисоветского подполья. Весь роман — развернутое доказательство необратимости перемен, прочности советского режима. Авторы подчеркивают: противники режима из числа «бывших» еще остались, но они совсем не опасны. Нет больше ни дворянства, ни купечества, ни «русской интеллигенции», есть лишь нерадивые совслужащие, кустари, жулики, трусливые ничтожества, а созданный Бендером «Союз меча и орала» — организация эфемерная: при первой же оказии горе-заговорщики наперегонки бегут доносить всемогущему ОГПУ друг на друга и на мнимых эмигрантов.

На уровне литературных аллюзий — диалог с Романовым. Центральный герой «Руси», Митенька Воейков, на собрании «сидел и все время боялся, как бы не спросили его мнение о чем-нибудь или о том, к какой партии он хочет присоединиться». Однако вопрос все же был задан: «Вы какой партии?» Испуганный Воейков испугался еще больше: «— Я ни к какой… кажется, — сказал Митенька, покраснев еще больше. И ждал, что сейчас же все на него оглянутся, начнут смеяться»[234]. Эту ситуацию пародийно воспроизводят Ильф и Петров в диалоге Бендера и Чарушникова: «— Вы в каком полку служили? — Чарушников запыхтел. — Я… я, так сказать, вообще не служил, потому что, будучи облечен доверием общества, проходил по выборам. — Вы дворянин? — Да. Был». В романе Ильфа и Петрова новоявленные заговорщики тоже озабочены определением партийной принадлежности: «Стали разбираться в том, кто какой партии сочувствует», и выяснили, что «левее октябристов» никого нет. Да и «вполне созревших недотеп» Никешу и Владю авторы — как и Романов Воейкова — постоянно именуют «уменьшительно-ласкательно».