Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

Чистым слухомИли чистым звукомДвижемся? ‹…›В Пасху…И гудче гудкого –Паузами, промежуткамиМочи, и движче движкого –Паузами, передышками

Паровика за мучкою…Чередованием лучшегоИз мановений божеских:Воздуха с – лучше-воздуха!И – не скажу, чтоб сладкими –Паузами: пересадкамиС местного в межпространственный –Паузами: полустанкамиСердца, когда от легкого –

Ох! – полуостановкамиВздоха – мытарства рыбногоПаузами, перерывамиТока, паров на убылиПаузами, перерубамиПульса…

( II, 565)

Уроки Рильке не пропали даром. В одном из стихотворений “Часослова”:

Ich bin die Ruhe zwischen zweien T? nen,die sich nur schlecht aneinander gew? hnen:denn der Ton Tod will sich erh? hn –Aber im dunklen Intervall vers? hnensich beide zitternd.Und das Lied bleibt sch? n.[ Я – пауза меж двух ладов. Едва лиони в Былом по-дружески живали:и смерти лад, второй глуша,

с ним примирится в темном интервале,дрожа.А песня все же хороша .]

Пауза – пульс поэтического движения, по Цветаевой. Одно из любимых ее словечек – “сквозь”. Пронизанность бытия вещей, их сквозняк и вспученность под межпространственным лирическим вздохом – так думалось не одной Цветаевой. “Пунктирное тело” людей и вещей позднее у Набокова – представление того же рода. Знаменитое цветаевское тире – графическая эмблема этой прерывности поэтической мысли. Разбивка внутри слова, растягивание слова приводят к тому, что оно выветривается, опустошается изнутри. Вкрадывающееся в слово тире заново членит и синтезирует слово, уже на иных условиях. Тире – это пауза внутри слова, “паз пузыря у певучего слова”, как сказал бы Хлебников ( III , 12). Теперь это слово молчит! Оно особым образом остановлено в своем непрекращающемся движении. Мандельштам сказал бы, что этим тире Цветаева ловит дырку от бублика, пригвождает ее, теперь бояться нечего. Тире – не просто один из пунктуационных знаков, а топологический оператор, там где оно появляется, “слово расщепляется и, открывая в себе игру неязыковых, топологических сил, становится событием мысли: оно произносится так, как когда-то рождалось” .

Taub – бубличная дырка, лееркастен, явленная пустота. Оно не только означает пустоту, оно и есть пустота. И эта пустотность, пронизывающая текст, – ножны, невидимый хребет, который держит многочисленные позвонки смыслов. “Здесь пространство существует лишь постольку, поскольку оно влагалище для амплитуд” (II I, 250).

Метафора “голубиной почты” (Taubenpost) раскрывает суть лирического строя: “Композиция ‹…› напоминает расписание сети воздушных сообщений или неустанное обращение голубиных почт” ( III, 235 ). “Те или иные слова, – писал Валери, – внезапно завладевают поэтом и как бы притягивают к себе, из сокрытой толщи психического естества, какие-то безотчетные воспоминания; они ищут, зовут или выхватывают из мрака образы и фонетические фигуры, необходимые им, чтобы оправдать свое появление и навязчивость своего присутствия”. Фонетическая фигура Taub отражается в созвучном и соприродном ему Staub (“пыль”, “прах”). Некрасов называл петербургскую пыль классической. Чуть выше эпизода с глухонемыми: “А черные блестящие ‹…›, словно военные лошади, в фижмах пыли скачущие на холм” (II, 479). Звуковой оттиск игры на Taub/Staub – штаб (“Глухонемые исчезли в арке Главного штаба…”). Глухонемые, исчезающие в арке Главного штаба, т.е. архитектурной дыре, “расщелине петербургского гранита” выразительно обозначают предельную опустошенность и некоммуницируемость этого мира:

“В мае месяце Петербург чем-то напоминает адресный стол, не выдающий справок, – особенно в районе Дворцовой площади. Здесь все до ужаса приготовлено к началу исторического заседания с белыми листами бумаги, с отточенными карандашами и с графином кипяченой воды.

Еще раз повторяю: величие этого места в том, что справки никогда и никому не выдаются.

В это время проходили через площадь глухонемые…” (II, 480).