Миры и столкновенья Осипа Мандельштама

Начинающий поэт вписан в окружающий его ландшафт, он мимикрирует, уподобляется и растворяется в окружающем его мире, как зверек, который силится “слиться с игрой света и тени на земле”. Но бурундучок, своеобразный авторский тотем, которого преследует кровожадный кот, – уже стремится вырваться из плена. Но дело не в бегстве. Истина может быть обретена не в другом, а в этом мире, подобно тому как высочайшая нота лирической поэзии Блока рождается из мук того же пронзенного любовью и страданием сердца. Выстраданная, подражательность преображается в подлинную страсть. Задача непостижимо проста – Найти Себя в множественном рисунке мира. Цитатная симфония дирижирована опытом зрелого Набокова, повествующего о себе, юном и неумелом. Здесь надо различать две позиции. Первая – что и как автор воспринимал тогда, делая свой первый стихотворный опыт. Вторая позиция заключается в том, что ты в нынешней ситуации воспоминания думаешь о первой и как ты это делаешь. Вторая позиция является привилегированной и конструктивной. Масштабы и характер этой набоковской конструкции и будут обозначены нами ниже. Не видя самого шарманщика с обезьянкой, Набоков очень живо воображает себе народную потеху, опираясь, как он сам настаивает, на более “непосредственные впечатления”. Металитературность этих в высшей степени непосредственных жизненных впечатлений и будет нас интересовать. Начнем издалека.

В 1979 году Ю.М.Лотман опубликовал небольшую заметку под названием “Смесь обезьяны с тигром”. Так сам поэт отрекомендовал себя в протоколе лицейского праздника 19 октября 1828 года: “Пушкин – француз (смесь обезианы с тигром)”. В незаконченной книге “Пушкин” Ходасевич дает такой портрет: “Маленький, коренастый, мускулистый (лицейская лапта и борьба на Розовом Поле не пропали даром) – он очень был нехорош собой. Сам себя называл безобразным. Складом лица, повадкою и вертлявостью он многим напоминал обезьяну. Кажется, Грибоедов первый назвал его мартышкой. С детства была у него привычка грызть ногти, но иногда он себя пересиливал и отпускал их очень длинными, – длинные не так хочется грызть. Они, однако же, росли криво и загибались вниз, точно когти. В припадках гнева и тоски он сгрызал их сызнова. Так, некрасивый, дурно одетый, бедный, жил он как раз в среде самых богатых, нарядных, блестящих людей столицы” (III, 80-81). Лотман приводит многочисленные упоминания этой лицейской клички в пушкинской мемуаристике – свидетельства С.Д.Комовского и М.Л.Яковлева, анекдот В.А.Соллогуба, письмо С.Н.Карамзиной. Пушкинская кличка, по мнению Лотмана, вольтеровского происхождения: “Выражение “ смесь обезьяны и тигра” (“ tigre-singe” ) было пущено в ход Вольтером как характеристика нравственного облика француза. В период борьбы за пересмотр дела Каласа, в выступлениях в защиту Сирвена и Ла Барра Вольтер неоднократно обращался к этому образу. Он писал д’ Аржанталю, что французы “ слывут милым стадом обезьян, но среди этих обезьян имеются и всегда были тигры” ‹…›, он утверждал, что французская нация “ делится на два рода: одни это беспечные обезьяны, готовые из всего сделать потеху, другие – тигры, все раздирающие” ”; “итак, “ tigre-singe” , “ обезьяна-тигр” или “ смесь обезианы с тигром” означают “ француз” . Две лицейские клички Пушкина по сути являются одной кличкой (“ когда французом называли / Меня задорные друзья…” ) и ее парафразом. Именно так воспринимал это и сам поэт, когда писал вторую в скобках, как расшифровку первой: “ француз (смесь обезианы с тигром)” ”.

За пятнадцать лет до Лотмана вольтеровскую подоплеку самоназывания Пушкина выявил Набоков в своих комментариях к “Евгению Онегину”: “Это прозвище юный Пушкин снискал в школе не в силу особенно глубоких познаний в языке, но благодаря своей подвижности и необузданному темпераменту. ‹…› Я обнаружил, что Вольтер в “ Кандиде” (гл. 22) характеризует Францию как “ ce pays ou des singes agacent des tigres” (страну, где обезьяны дразнят тигров), а в письме к мадам Дюдефран (21 ноября 1766 г.) использует ту же метафору, разделяя всех французов на передразнивающих обезьян и свирепых тигров”. Окончательный вывод Лотмана: “Горькая шутка Вольтера, сделавшись лицейской кличкой, с одной стороны, повлияла на мемуарные свидетельства о внешности поэта. Без учета этого мы рискуем слишком буквально понимать документы, вместо того, чтобы их дешифровать. С другой, она вплелась в предсмертную трагедию поэта, давая в руки его врагов удобное “ объяснение” характера, подлинные размеры которого были выше их понимания”.

Поэты Серебряного века были, конечно, питомцами “француза” Пушкина, достойными его дешифровальщиками и копиистами. Но сколь бы утрированным и школярским ни был образ великого поэта, они были конгениальны подлинным размерам его судьбы и трагической кончины.

Юный Пушкин, создавая “Бову”, перебирает имена певцов, достойных подражания – Гомер, Виргилий, Клопшток, Мильтон, Камоэнс. И лишь дойдя до Вольтера, находит в нем тот образчик остроумия, с которого и собезьянничать не грех: