Мистер Эндерби. Взгляд изнутри

Забыв, что он голый, Эндерби, не ответив, бросился вон из комнаты. Через две двери по коридору оказалась табличка Gabinetto, и Эндерби, окунувшись в прошлое, вошел и запер за собой дверь. И к ужасу своему увидел, что уборная – не разумный, чистый и комфортабельный английский ватерклозет, а континентальная дыра в полу с поручнем под правую руку и рулоном туалетной бумаги с той же стороны. Некогда, много лет назад, он упал в одну такую дыру. Он почти заплакал по безопасности своего старого приморского сортира, но, когда он отпирал дверь, собираясь уйти, его слезы высохли при звуках двух женских голосов в коридоре. Неизвестная дама, которая громко приветствовала другую, была теперь прямо у двери gabinetto и дергала за ручку. Эндерби поспешно заперся снова. Голос настоятельно твердил (впрочем, откуда было Эндерби знать, так ли это?), что его обладательнице плохо, что она в отчаянии и не может ждать слишком долго. Сев на краешек дыры, Эндерби повторил несколько раз:

– Уходите. Уходите, – и подумав добавил: – Io sonо nudo, complemente nudo[51] – недоумевая, правильно ли построил фразу.

Правильно или нет, но голос замолчал и, очевидно, удалился вместе со своей хозяйкой по коридору. Совершенно голый Эндерби остался сидеть в позе мыслителя, попав в худшую в своей жизни передрягу.

5

Как арабский вор, хотя и далеко не такой юркий, Эндерби проскользнул назад в номер. Веста сидела в кровати, куря через мундштук корабельную «Вудбайн», и потому выглядела более голой, чем была, хотя такое, подумалось Эндерби, на деле невозможно.

– Ну так вот, – сказала она, – мы сейчас поговорим по душам.

– Нет, – промямлил Эндерби. – Не так.

Он пристыженно сел на плетеный стул в углу, ерзая и морщась, поскольку острые кончики размахрившейся лозы впились ему в мягкое место.

– Нет, – повторил Эндерби, – не без одежды. Так неправильно. – Он сложил руки как для молитвы и за этой хрупкой клеткой из пальцев спрятал свои гениталии от курящей женщины в кровати. – То есть нельзя обсуждать что-то серьезное голыми.

– Кто ты такой, чтобы так говорить? – свирепо вопросила она. – Что ты знаешь о мире? Мы с моим первым мужем принадлежали к группе нудистов (Эндерби всхлипнул от внезапной официальности выражения «первый муж»), и там бывали по-настоящему влиятельные мужчины и женщины, и у них не было никакого pudeur[52]. И могу добавить, – едко добавила она, – им было о чем поговорить, кроме сортиров, желудков и того, какой прогнившей была Римская империя.

Эндерби уныло посмотрел за окно: дождь перестал, июньская жара приободрилась и снова проникла в итальянский вечер. Воображение вдруг нарисовало ему толстую, с обвисшим брюхом профессоршу-нудистку средних лет, у которой груди висели кабачками и которая разглагольствовала про эстетические ценности. Это его немного развеселило, поэтому он храбро повернулся к Весте.

– Тогда ладно. Давай поговорим начистоту, всю чертову подноготную вытащим. Что за игру ты затеяла?

– Я тебя не понимаю. Ничего я не затевала. Я тружусь изо всех сил – безо всякой помощи с твоей стороны, чтобы построить наш брак.

– И ты собираешься строить брак, затащив меня назад в церковь, да? – спросил Эндерби, наполовину открывая гениталии, чтобы жестикулировать одной рукой. – К тому же гаденько, тайком! Не сказала, что католичка, и на свадьбу в отделе записи гражданских актов согласилась, а сама ведь знала, что такая свадьба вообще ничего не значит.

– Так ты это признаешь? Ты признаешь, что это вообще ничего не значит? Иными словами, ты признаешь, что единственный действительный брак церковный?

– Ничего я не признаю! – воскликнул Эндерби. – Я говорю только, что я в замешательстве, совершенно сбит с толку, что решительно не понимаю, что тут происходит. Я про то, что мы женаты всего несколько дней, а ты уже переменилась. Ты ведь не была такой раньше, верно? Ты не была такой, когда мы жили в твоей лондонской квартире. Тогда все было хорошо. Ты была на моей стороне, ты занималась своим делом, а я – своим, и все было прекрасно. Приятно и мило и без единой заботы. Но только посмотри, что сейчас творится. С тех пор как мы поженились, а это было всего несколько дней назад, если ты помнишь (два пальца подняты, пять на гениталиях), – ты делаешь все, черт побери, чтобы превратиться в мою мачеху.

Рот Весты открылся, из него лениво выбралась струйка дыма.

– В кого, ты сказал, я превращаюсь?

– В мою суку-мачеху. Ты еще не толстая, но, полагаю, скоро растолстеешь. Ты все время рыгаешь, и говоришь «бэ-э», и на меня наседаешь – пилишь и придираешься, придираешься и пилишь, – ты боишься дурацкого грома и стараешься затащить меня назад в церковь. Почему? Вот что я хочу знать! Зачем? Зачем это тебе? Чего ты добиваешься?

– Бред какой-то. Бред и домыслы, – тяжело сказала она. – Это совершенно невероятно… Это совершеннейший бред.

Она явно собралась встать. Поняв, что сейчас произойдет, что зримой наготы сейчас в комнате будет излишек, Эндерби метнулся с болтающимися гениталиями через комнату, толкнул ее назад на кровать и натянул на нее простыни.