Это на время успокоило второе я Утесли. А самому себе Эндерби сказал: «Если я сумею оставить отношения на самом поверхностном уровне, ведь поверхностно я к ней очень привязан, то, возможно, удастся скроить сколько-нибудь сносное сосуществование. Но я не дам собой помыкать. И в конце концов у нее хорошая работа, а при крайней необходимости я могу отказаться искать работу или чтобы мне ее искали. В доме в Сассексе много комнат. И с кишечником у меня теперь получше».
Голос спящего Утесли из дальнего космоса заговорил снова:
– Я сделаю, как сказал, Винсент. Не позволю называть Регги старым трансвеститом. Он не старый. – И еще: – Богу должно быть лестно, что мы его изобрели. – И наконец, перед тем, как впасть в настоящий бессловесный сон, голосом Йетса, говорившего голосом Свифта, говорившего голосом Иова: – Да будет проклят день, когда я родился.
Эндерби поежился, вино показалось ему резче обыкновенного.
2
На премьеру фильма они опоздали. Кинотеатр находился на неизвестной улочке где-то возле Авентинского холма, и таксист с трудом ее нашел. Сначала он – в духе всех таксистов – отрицал существование того, о чем сам не знал, пока Эндерби не помахал перед его обусенным лицом пригласительными билетами.
Фасад кинотеатра не делает чести остальному Риму, подумал Эндерби, помогая Весте выйти из машины. Скульптурно и архитектурно остальной Рим был мусорным, однако мусорным в барочном и гипнотическом масштабе – сродни мании величия заговаривающегося пациента психиатрической клиники. Но тут, судя по виду, был аутентичный вшивый театрик, воплощение всех и каждой киношки, перед какой ребенком Эндерби стоял в очереди после обеда в воскресенье: потная ладошка сжимает два пенни, другие ребятишки в грязном джерси льнут к нему, боясь потерять в толчее у входа, ведь Эндерби единственный из них, кто умеет читать. По-своему немое кино былых времен, думал Эндерби, было продолжением литературы. Теперь он сказал Весте:
– Это из таких мест, куда входишь в блузке, а выходишь в мужском свитере задом наперед.
Он шутливо ущипнул ее за локоть, но она поглядела на него с королевской невозмутимостью.
– Блузка? – переспросила она. – На мне нет блузки.
На деле на ней был черный шелковый наряд из ателье ее римской леди: платье без рукавов, с глубоким декольте и юбкой-карандаш, норковые хвостики свисают с плеч из-за вечерней прохлады. Эндерби был в белом смокинге, черный шелк в нагрудном кармане под стать галстуку. Но, судя по всему, ему незачем было так трудиться: не было ни восторженных толп, ни толчеи из «Кадиллаков» и «Бентли», и рты кинозвезд не растягивались маниакально кораллом и слоновой костью навстречу вспышкам. Было несколько оставленных без присмотра буржуазных «Фиатов», по всей очевидности, за рулем сидели сами владельцы. Натянутый поперек ветшающего рококошного фасада транспарант в обрамлении дешевых разноцветных лампочек гласил: «L’ANIMAL BINATO». Принявший их пригласительные билетер что-то уныло жевал, а его скошенный подбородок был скверно выбрит. Это было не к лицу Весте настолько же, насколько было не к лицу Риму. Разумеется, подумал Эндерби, про Эндерби разговору нет, его мало может разочаровать.
Светя фонариком, капельдинер провел их на места. Эндерби почувствовал под собой рваный дешевый плюш и учуял в темноте сильный цитрусовый запах. Ну да, конечно, оранжевый, бескровный оранжевый проектор согревал потертый занавес. И этот занавес, словно только и ждал Эндерби и его жену, раздвинулся под громкую киношную музыку, банальную и привычно зловещую. Эндерби всмотрелся в темноту: судя по ощущению и шумам, народу немного. На экране возникли слова L’ANIMAL BINATO, за ними последовали подергивающиеся и расплывающиеся кадры с именами съемочной группы: Альберто Формика, Джорджо Фарфалла, Мария Вакка, А.Ф. Корво, П. Раноччьо, Джиакомо Капра, Беатрис Паппагалло, Р. Конигьо, Джованни Чиоччьола, Джина Гатто. Имя Утесли появилось поближе к концу, италианизированное, насколько мог судить Эндерби, во что-то вроде Утесоччо. «И поделом ему», – подумал Эндерби, о чем сказал Весте. Та в ответ только шикнула. Фильм начался.