Мистификация

И все… исчез весь мир к дьяволу. Как и всегда, когда Андрей рядом. По всему телу прошла дрожь от этого шепота и от ощущения его ладони на своем горле. Не сжимает, а ласкает подбородок и часто дышит сзади. А потом к себе рывком развернул и с яростью дернул вниз корсаж платья, обнажая меня до пояса, глядя в глаза и тяжело дыша, опустил взгляд к моей нервно вздымающейся груди, и соски под его взглядом мгновенно затвердели до боли. Рванул к себе за затылок и жадно впился в мой рот поцелуем, не говоря ни слова, задирая подол свадебного платья, сдвигая в бок полоску трусиков, лихорадочно проводя по мокрой плоти дрожащими пальцами, подхватил под колени и, приподняв, резко вошел в меня одним быстрым движением, мы оба глухо застонали, и мне показалось, что меня разрывает на части от болезненной наполненности им изнутри. Такой внезапной и жадной. Я запрокинула голову, впиваясь в его волосы негнущимися пальцами и сходя с ума от какого — то отчаянного приступа страсти, от того, что оба здесь, в этой примерочной, со страхом быть пойманными. Оба одетые, и я в платье этом стону, зажав зубами костяшки пальцев, пока он долбится в меня, кусая за шею и сжимая руками мои ягодицы, вбиваясь раскаленным членом все быстрее и быстрее, с каким-то остервенением и шепотом: "Моя… ты моя, слышишь? Моя-я-я, мать твою-ю-ю, моя".

И я шепчу в унисон его тихому рыку: "Твоя… только твоя".

Под каждый бешеный глубокий толчок и треск материи, со сбившейся набок фатой, щекочущей напряженный сосок и грубо сминаемой на затылке его голодными пальцами вместе с моими волосами. Пока не накрыло. Не скрутило все внутренности жгучим и острым наслаждением, запрокинула голову, ударяясь затылком о стену, и он тут же накрыл мне рот ладонью, зная, что я могу закричать, двигаясь быстрее и быстрее, глядя в мои закатывающиеся от оргазма глаза, и я впиваюсь зубами ему в ладонь, чтобы не выть, когда все тело простреливает острейшими волнами наслаждения, и он выходит из меня, чтобы, молча взяв за затылок, опустить на колени, продолжая сжимать фату пальцами и толкаясь блестящей головкой мне в губы. Почувствовала его вкус во рту, и скулы свело от бешеного фейерверка запретного и адского удовольствия. Вакханалия страсти посреди рек крови и необратимой невозможности нас обоих, как единого целого. В этом платье, которое мы с ним оба пачкаем самой прекрасной грязью на свете. И я морально кончаю от понимания, насколько это невероятно красиво ублажать его ртом в примерочной, в чужом свадебном платье, стоя на коленях и цепляясь руками в кружевных перчатках за его бедра, и проводить ими по каменному члену, заставляя его сдавлено стонать. Смотреть, как запрокинул голову и скалится в самом примитивном удовольствии, наполняя мое горло собой, судорожно толкаясь мне в рот с последними спазмами. А потом, тяжело дыша, смотреть ему в глаза. Оба пьяные, дрожащие. Осатаневшие от разлуки и проклятых препятствий, впивающиеся в друг друга, как умирающие с голода. Закрывает в изнеможении глаза и трется колючей щекой о мою щеку. — Девочка-а-а, моя маленькая девочка, как же я тосковал по тебе… — а мне рыдать хочется, потому что знаю, что скажу ему… знаю, что это конец. Только не хочется. Хочется еще пару минут счастья. Совсем немножко. Вот так побыть в его объятиях со вкусом нашего сумасшествия на губах, с саднящей болью между ног. А Андрей вдруг в глаза мне пристально посмотрел и снова к себе привлек, сминая мою голую спину горячими ладонями.

— Переодевайся. Мы уходим отсюда. Никакой свадьбы не будет. — Хрипло прошептал мне на ухо. — Все. Хватит. Я забираю тебя отсюда прямо сейчас.

Где-то в моей сумке вибрирует мой сотовый, и я чувствую, как волны паники ползут вдоль позвоночника липкой ледяной паутиной. Вот и настал день моей смерти. Ведь умирают не тогда, когда врачи констатируют конец, а когда дышать не имеет больше никакого смысла, и палец дрожит на рукояти ножа, чтобы полоснуть поглубже.

ГЛАВА 17. Лекса. Андрей

— Нет… — сказала и забыла вдох сделать, перед глазами точки заплясали черные.

Вот он — первый порез. Еще не выступила кровь. Он пробный, очень слабый, и рука только начала предательски дрожать. Я знаю, что взмахну ею еще множество раз, нанося себе раны снова и снова. Себе и ему… но пусть лучше такие, чем настоящие. Я должна вытерпеть. Я же сильная.

— Я не поеду с тобой, Андрей… — каждое слово тяжелое, как камень, падает вниз, скатываясь с губ, и разбивает между нами пропасть, раня осколками обоих.

Смотрит на меня непонимающе, а потом затыкает рот поцелуем, а я вырываюсь и отталкиваю его от себя, лихорадочно натягивая корсаж белого платья обратно на грудь, застегивая крючки дрожащими пальцами.

— Не поеду, Андрей, понимаешь? Не выйдет у нас ничего. Да и нет нас вообще, и ты это знаешь. Так… страсть, адреналин от запрета. Но я больше не могу играть в эти игры.

— Игры? Это ты что играми назвала?

И от этих вопросов еще больнее становится, я даже чувствую, как они меня режут по венам, полосуют.