Митрополит Филипп

Христианскому вероучению не горячо и не холодно от амбиций одной поместной Церкви добиться положения, которое утвердила за собой амбиция другой поместной Церкви. Стань Московский патриарх вселенским, он не обрел бы от этого больше благочестия. Просто произошло бы утверждение естественно сложившейся ситуации. Ведь и сейчас Москва, как мощнейший в мире центр православия, способна претендовать на вселенский статус, более того, некоторые усилия в этом направлении уже предпринимаются… Может быть, для христианства было бы лучше, если бы греки сами предлагали Москве первенство, а Москва, напротив, не торопилась его принимать? Меньше соблазна для всех… С другой стороны, нет ли в замысле Господнем распространения опыта русской религиозной жизни по всему миру православных людей? Ведь огромное страдание, выпавшее на долю нашей Церкви в XX веке дало столько имен новых праведников и мучеников! Память их твердого стояния в истине могла бы оказать очистительное воздействие на мировое православие…

Нет тут ничего однозначного. Никаких прямых и очевидных ответов.

Можно подойти к проблеме по-иному. Чем плохо, что на Московский Печатный двор пришел в качестве консультанта большой книжник и полиглот Епифаний Славинецкий? Он воспроизводил греческие образцы, но лиха тут никакого нет. Катастрофа ли то, что ушел оттуда старый и опытный справщик Иван Наседка? Неочевидно. Грамотные специалисты уходят и приходят. А был бы на месте Епифания Славинецкого, грекофила, провинциальный ревнитель Иван Неронов или сам протопоп Аввакум, как знать, не наворотил бы такой консультант настоящих крупных искажений? Остается только гадать.

В реформаторских усилиях Никона все чаще видят по преимуществу зло, хотя они были в основном благом. Ненужные отличия в богослужебном быту нашей Церкви от прочих православных Церквей пали, братская связь с ними окрепла.

Тогда с какого момента и почему Господь попустил великий раскол в нашей Церкви? Что пошло не так?

Дело тут не в сути реформы, а в способах ее проведения.

Притча, рассказанная жизнью митрополита Филиппа и государя Ивана Васильевича, вывернулась наизнанку. Никон занимал патриаршую кафедру всего шесть лет – с 1652 по 1658 год, в то время как государь правил с 1645 года по 1676-й. Но грозным в паре с Алексеем Михайловичем был именно Никон. Ему мало было укрепить священство, поднять его значение. Ему мало было возвысить Московский патриарший дом. Ему мало было исправить духовенство. Он желал быть строгим учителем царя и давать ему советы, по принципу христианского послушания равные приказам. И не в духовной сфере, а светской, в том числе и такой истинно царской вотчине, как дипломатия. Иными словами, непозволительно далеко вторгался патриарх в область государственных дел. А что там делать архиерею? Духовное наставничество в отношении светского правителя нельзя менять на владычество. Нет в христианском вероучении места, из которого следовало бы, что патриарх может дублировать царя, становиться вторым царем… Грешно мне, обычному мирянину, судить архиерея, смею лишь задаться вопросом: не подкралась ли к патриарху Никону гордыня? Не цапнула ли она его за душу? Не поддался ли он соблазну политических игр?

И этим еще не исчерпывается проблема. Кем был Филипп? Человеком, наполненным верой, любовью, милосердием. Он хранил дух любви, выветрившийся из общества от жестокостей Ивана IV. Он хранил веру, расшатанную странными выходками опричного воинства[131]. А сколько любви и милосердия умещалось в Никоне? Он похож на мрачных героев ветхозаветной истории. На Ездру, на Неемию. Это был патриарх с железными руками. А Церковь, хоть и жестко-иерархическая структура, но всё же не армия. Разве можно воздвигать ее на великие перемены одною только дисциплиной и угрозами суровых наказаний, жесточью и строгостью? Ох, не верится, что благая перемена рождается из страха перед гауптвахтой или трибуналом… Церковь знает крестные хода, но не ведает марширующих колонн, Церковь понимает слова «смирение», «послушание», но команды «равняйсь!», «смирно!», «шагом марш!» – не для нее. Милосердие, мягкость и человеколюбие, будь они проявлены в нужный момент, вероятно, замедлили бы движение церковной реформы, но зато избавили бы Церковь от раскола. Цели реформы были бы достигнуты без ужасающих потерь, нанесенных радикализмом ее проведения. Реформе не хватило любви, вот в чем беда.

Реформе не хватило любви! Узилища, холодные цепи, костры, жестокая ругань на богословских диспутах… Неумолимо тяжкое давление одних и горделивое упрямство других. Где тут любовь? На ее месте – взаимное желание уничтожить друг друга.