Младшая сестра Смерти

Фьють! Нож со свистом рассекает воздух и вонзается в запястье старьевщика. Тот не издает ни звука, будто ничего не случилось, но птичка выскакивает из его ладони и, крутясь, взлетает к потолку. Сатир с глухим звуком, точно мешок с картошкой, падает на доски.

Прыгая через препятствия, Гриф приближается к старику. Еще немного — и повторится история с «цветной капустой». Тесак уже обнажен и готов резать и рубить, повинуясь руке хозяина. Не хочу смотреть, как король лишает старика жизни, но почему-то не могу отвести взгляда. Лицо у Грифа словно светится изнутри. Сияет холодной, спокойной яростью.

— Не убивай, он — чертова кукла! — кричит сатир.

Король мешкает. Выдернув нож из руки, старьевщик бросает его под ноги и ныряет к высокой корзине. Из нее торчат узкие, длинные предметы, замаскированные тканью. Старик выхватывает один и, вовремя повернувшись, отражает удар трефового короля. Тесак, соприкоснувшись с неведомым оружием, рассыпается черным искрящимся прахом. У Грифа остается лишь рукоять.

— Что за…

Старик делает энергичный выпад, и король едва успевает отпрыгнуть назад. Стряхнув оцепенение и забыв о боли в руке, я вновь принимаюсь за дело: швыряю в деда песочные часы, нефритовую кошку, подсвечник и наконец понимаю, что надо предпринять — кинуть Грифу оружие! Одними скачками и присядками старьевщика не одолеть, он удивительно бодр для своих лет. А в корзине еще полно всяких шпаг, мечей или чего-то подобного.

Сатир хватает меня за плечи. От его обезображенного лица несет жаром и болью. Чувствую, как сердце стискивает жалость.

— Малыш! Я ему помогу, а ты найди зеркало. Оно наверху. Плоское, высокое, завернутое, — отчеканив приметы, сатир кидается к корзине с оружием.

Я киваю, хотя он уже не смотрит, и срываюсь с места. Несусь к лестнице, перемахивая через барахло, — сама не знаю, откуда берутся силы. Стоит подумать о собственном проворстве, как я влетаю головой в одну из «скульптур», стоящих вертикально, и она с грохотом валится на пол.

Потирая ушибленный лоб, я устремляюсь вверх. Лестница винтовая, крутая и узкая, подниматься по ней — словно взбираться по штопору. Придерживаясь за холодную каменную стену, покрытую плесенью, я карабкаюсь по ступеням. Медленно, слишком медленно. Ноги путаются в полах пальто, я скидываю его и оставляю на лестнице. Теперь подниматься легче. Вот и второй этаж. Сколько их всего в башне, я не помню, но этот точно не последний.

Вещей тут еще больше, чем на первом. Я лазаю по комнате, выискивая «плоское, высокое, завернутое», но ничего похожего не нахожу. Из-за пыли и суеты трудно дышать, в горле першит и слезятся глаза. Лоб уже не болит, рука тоже, но с каждой минутой, проведенной здесь, я чувствую себя все хуже. Невидимая сила давит на виски и плечи. Колени слабеют, тело наливается тяжестью. Вот они, последствия пребывания в Терновнике.

Зеркала нигде нет. Осмотреться еще раз или идти на следующий этаж? Меня раздирают сомнения.

Снизу доносятся звуки ударов, треск, звон бьющегося стекла и ругань. Я понимаю, что напрасно теряю время, встряхиваюсь и возвращаюсь к лестнице. Наверху меня встречает очередная круглая комната, набитая «жуткой и опасной дрянью». Здесь нет ни одного незавернутого предмета. На втором этаже они еще встречались, я видела деревянную лошадку-качалку и рамку с мертвыми бабочками, но здесь меня со всех сторон обступают серые тюки, покрытые таинственными закорючками.

Осмотр комнаты ничего не дает: либо глаз у меня замылился, либо зеркало стоит в другом месте. Снова лестница, круглая комната, вещи-вещи-вещи, серость-серость-серость. Сколько этажей в этой башне и сколько в ней барахла?!

Вредно задаваться вопросами, когда что-то ищешь. Впустишь в мозг один — сразу прорвутся другие.

А вдруг зеркало спрятано внутри другого предмета, уже завернутого в ткань? А что, если оно не стоит, а лежит, заваленное хламом? А почему я считаю, что оно вообще тут есть?

Я никогда, никогда его не найду.

Лавиной накатывает паника, а по ее гребню скользит уныние и орет прямо в душу: «Ничего не получится! Хватит пытаться! Сядь на пол, обними колени и плачь!»

Ни с того ни с сего я вспоминаю Крис. Как бы она поступила на моем месте? Ну, сдаваться бы точно не стала из-за такой-то ерунды. Мачеха разнесла бы тут все к чертям, разодрала когтями каждый дурацкий тюк и обязательно отыскала бы зеркало.

Да, Крис бывает вредной, и приставучей, и жесткой, но чего у нее не отнять — так это решимости. Я точно знаю. Прошло столько лет, а я помню, будто это было вчера. Помню, как она ворвалась в мою комнату с ломом, кинула на ходу: «Привет, Грипп» — и тремя широкими шагами достигла заколоченного окна. Откинула волосы назад, вставила лом в щель между двух досок и рванула на себя. Если вы хотите знать, какой он, звук свободы, — послушайте, как трещат доски.