Младшая сестра Смерти

— Всего шесть, — говорит Инна и, помолчав, добавляет: — Последнее самое трудное.

Мне вспоминается Клим. Как же он выразился? «У Смерти крыша поехала? Или она питает особые чувства к этой девчонке? Что за испытания такие?» Пиковый король считает, что мне достаются удивительно легкие задания. Возможно, он прав. Пока мне не приходилось ничего красть из музея или переживать клиническую смерть (кажется, Хосе вскользь упоминал, что таким было первое задание Клима). Наверное, мое финальное испытание тоже не потребует много усилий.

— А какое оно было у тебя? — интересуюсь я у Инны.

— Такое же, как у всех. Да, — кивает она, заметив удивление на моем лице, — все всегда заканчивается одинаково. Только не спрашивай! — Она машет руками. — Об этом нельзя говорить. Табуированная тема. Если б мне в свое время сказали, какое оно, последнее задание, я бы… — Инна обрывает себя и встает. — Пойдем, хлопнем кофейку. Не знаю, как другие масти, но мы пьем эспрессо литрами. А иначе никак.

Мне хочется расспросить Инну обо всем. Откуда взялись масти и зачем они нужны? Почему всякий раз, получив задание, я чувствую, что выполнить его — это чуть ли не главная цель моей жизни? А еще: кто же она — младшая сестра Смерти, укравшая свиток у меня из-под носа?

Я набираю воздуха, чтобы засыпать Инну вопросами, но тут между нами проносится серебристый дымок. Копыта с цокающим звуком касаются пола, и сатир сообщает:

— Крысы нет дома.

Я понимаю, что он говорит о Крис, и одергиваю:

— Не называй ее так, — а следом уточняю: — Ты внимательно посмотрел?

— Ну под кроватями и в шкафах не искал. — Рогатый разводит руками.

— Куда же она делась? — Я стараюсь не поддаваться панике, но в голосе уже звучат истеричные нотки, и дыхание становится прерывистым.

— Не беспокойся. — Инна приобнимает меня за плечи и ведет к стойке. — Мало ли куда можно пойти утром? На пробежку, за хлебом. Просто воздухом подышать. Ты вдвоем с мачехой живешь, да?

— Ага.

Инна усаживает меня рядом с Грифом, а сама встает за кофемашину. Сатир запрыгивает на соседний стул и принимается насвистывать «Сердце красавицы склонно к измене», отбивая ритм копытом. Я тоже постукиваю ногой по стойке, но от нервов.

Подожду пять минут и вновь наберу Крис. А сейчас надо отвлечься.

Вопросы! У меня же сотни вопросов.

Я кошусь на Грифа.

Он читает книгу: глаза бегают по строчкам, губы шевелятся. Кажется, он полностью там, в вымышленном мире, а не здесь. На лице по-прежнему видны следы усталости, но книжка будто освещает его и делает менее серым. Похоже, Гриф очень любит читать, неспроста же при первой встрече он сказал мне: «Какое литературное имя».

Я замираю. В голову молнией влетает воспоминание о мертвой старушке в окружении растений. Вот уж о чем я забыла, так это о смерти Нонны Юрьевны Беленькой. А ведь трефовый король явно знал мою соседку.

— Гриф.

Он не реагирует, продолжая зачарованно глядеть в книгу. Зову громче и дергаю его за рукав. Оторвавшись от чтива, король окатывает меня недовольным взглядом.

— Ты в курсе, что Нонна Юрьевна умерла? — спрашиваю я.

Вроде стараюсь быть деликатной — все-таки Гриф знал старушку, — но у слова «умерла» слишком острые углы. Оно просто не может звучать мягко. Торчит и царапает.

В баре становится очень тихо. Сатир умолкает. Инна перестает стучать посудой и, застыв с какой-то емкостью в руке, смотрит то на меня, то на Грифа.

— В курсе, — бросает он и снова прячется в страницах.

— Объясни ей. — Девушка-стихия, выхватив книгу у короля из рук, запускает ее по стойке.

Томик скользит, скользит. Останавливается. На обложке написано: «Земля».

Гриф раздувает ноздри, и мне опять мерещится, что у него за спиной вот-вот распахнутся крылья, как у хищной птицы. В день нашего знакомства меня посещало такое же чувство.

— Объясни, чем мы занимаемся, — настаивает Инна.

— Ой, а можно я? — с воодушевлением влезает сатир. — Понятия не имею, о какой Нонне Юрьевне идет речь, но даю руку на отсечение: наш приятель Гриф ее грохнул.

— Это не так. — Инна готова испепелить рогатого взглядом. — Мы не убиваем людей. Мы, — она глубоко вдыхает и выдыхает, — забираем жизнь.

Сатир изображает руками две чаши весов — немного поколебавшись, они приходят в равновесие.

— Одно и то же, — говорит он.

— Нет! — возражает Инна.

— Согласен с нечистью, — заявляет Гриф. — Когда я пришел к Нонне Юрьевне, она была жива. Дышала, смеялась. Надеялась, что внучка, гадина чертова, все-таки навестит ее перед смертью. А когда я ушел, от Нонны Юрьевны осталась пустая оболочка. Я отправил ее в мир иной, и внучку свою она так и не дождалась. Что это, если не убийство?

— Господи Исусе! — Инна бряцает емкостью о стойку. — Опять ты за старое? Твоя рефлексия уже в печенках сидит. Слышишь? Вот тут она у меня! — Девушка-стихия проводит ребром ладони по шее.

— Интересная у тебя анатомия, пухляшка. Печень в горле — впервые такое вижу.

— Заткнись, не то откручу рога и затолкаю тебе в задницу!

Гриф спрыгивает со стула и, прихватив книгу, уходит за трубу. Очевидно, он ничего не собирается объяснять. Я вопросительно смотрю на Инну.