Младший брат

— Вот и живи. Через два-три года сам себя не узнаешь. Нравится мой совет? Не очень? Тогда другой. Не лезь дальше в эту паутину. Бросай все. Начинай сначала. Слушай умного друга. Я не забыл, как ты на семинаре нам вещал, что нельзя бороться с метафизическим злом. Можно. Вот Господь Бог и вознамерился тебя проучить. Это, кстати, редкая удача, когда на тебя обращают внимание там, наверху. Цени. Увольняйся. Пошли подальше свою Светку. Будущим летом устройся в экспедицию и давай деру через афганскую, скажем, границу. Ведь других путей остаться у тебя нет?

— Ну,—пробормотал Марк,—куда же я из Конторы?.. Сирия... Калькутта....

— В таком случае разговор окончен. Впрочем, у тебя будет сто хлопот и переживаний с братом, столько симпатичных служебных дел, что и без моей помощи забудешь ты эту Клэр куда быстрее, чем кажется. Да и свадьба—не век же откладывать. На работе все в порядке. Профессор тебе привет передавал. Слушай, может, соизволишь все-таки мне рассказать о своих делах? И, кстати,—он вспомнил письмо от Светы,—с каких пор ты дружен со Струйским?

— Струйского я встретил случайно,—сказал Иван,—на улице. С моей исповедью у тебя будет возможность ознакомиться в ближайшие дни. Еще вопросы есть?

— Зашел бы к адвокату со мной завтра.

— Не могу.

— Послезавтра.

— Послезавтра,—повторил Иван,—хороший день... Но я, может быть, уеду... да, уеду... Ты ко мне зайди с утра, отпросись с работы. Вот ключ. Если меня не будет, оставлю записку.

— Ты-то куда?—встревожился Марк.

— План, план у меня созрел.—Иван закурил сигарету и неумело затянулся. Раздался надрывный кашель, на глазах у него выступили слезы.—Времени требует. Завтра вечером отбуду. Слухам обо мне не вздумай верить. Уеду далеко, но не надолго. Или лучше так: недалеко, но надолго. Притомился я, Марк, не ты один у нас страдалец. Желаю к синему морю, в маске плавать, ракушки собирать, рыбку из подводного ружья постреливать, девочек трахать под шум прибоя,—приговаривал он, почти выталкивая Марка в прихожую. — Ступай на службу и бабу свою не забывай, я худого не посоветую...

Глава четвертая

Кабинет Зинаиды Дмитриевны Остроуховой, начальника отдела англоязычных стран, столь же невелик, как комнаты переводчиков, да и обстановка его немногим богаче. Есть, конечно, и отличия: стоит в кабинете не дюжина столов, а всего-навсего три, из них стол хозяйки поодаль, в глубине помещения, два остальных, принадлежащих ее худощавым заместителям,—несколько по бокам. Взгляд посетителя, таким образом, должен сразу встречаться с серо-голубыми глазами Зинаиды Дмитриевны, и если этого не происходит, то исключительно из-за ее привычки смотреть в лицо собеседнику не сгоряча, а лишь после известного промежутка времени, за который посетитель вполне может изучить обстановку кабинета, заметив прежде всего два шкафа книжных и один несгораемый, сплошь оклеенные лаковыми обложками проспектов Конторы, затем огромные плакаты «Байкал — жемчужина Сибири» и «Посетите Ленинград», с большим тщанием отпечатанные в Финляндии и вывешенные над головами присутствующих, а ближе к вечеру обыкновенно отсутствующих заместителей. Стол Зинаиды Дмитриевны живописно завален письмами и открытками из-за рубежа, деловыми бумагами, скрепками, ластиками, шариковыми ручками и прочей приятной канцелярской ерундой, которая несколько раз на дню отодвигается то на левый, то на правый фланг стола— в зависимости от настроения хозяйки. В жаркие дни, как, например, сегодня, под потолком лениво вращается огромный вентилятор, а окно раскрыто все на ту же площадь Революции—впрочем, в него виден и красный кирпич Музея Ленина, и могила неизвестного солдата, и даже кусочек площади Пятидесятилетия Октября. На уровне человеческого роста салатовая масляная краска на стенах переходит в несколько пожелтевшую от времени и нездорового городского воздуха побелку; все три стола облицованы дешевенькой березовой фанерой и крыты лаком. Зато стулья—а их никак не меньше десяти—обиты добротнейшим темно-алым репсом. Наконец, неизбежный портрет моложавого Леонида Ильича над головой Зинаиды Дмитриевны тоже не вполне зауряден—во-первых, не литографирован, а писан гуашью, во-вторых, изображает доброго вождя не в привычном виде, то есть не в скромном черном костюме с тремя или четырьмя Звездами Героя на груди да с простым депутатским значком, а в полной маршальской форме, на фоне кремлевских башен, и с таким обилием советских и иностранных орденов на мундире, что сосчитать их представляется положительно невозможным.