Читаем Мое частное бессмертие полностью

Мое частное бессмертие

В браке Лебедев полагал себя счастливым, но теперь, давясь распахнутым Вилиным лоском, готов был пересмотреть итоги десятилетия.

Спасала стажировка в «Известиях». Она не уступала аспирантуре Гнесинского.

Виля не обязан быть в курсе, что стажировка выпала не за заслуги. А благодаря третьему Ша (посмертные связи секретаря Совписа и… подполковника КГБ!).

А вот про то, что Надя «англичанка» из иняза… как раз неплохо бы ввернуть.

Летели славно.

Самолёт будто зашит в небо.

Травили анекдоты. Виля – два неприличных, потом политический. Значит, доверяет. Видит равного.

Польщённый Лебедев чуть было не поделился про харьковский период и музей Толстого. Уже на языке вертелось. Но… не сболтнул, молодец.

Стал говорить про «The Catcher in the Rye».

Дал понять, что читал в оригинале. Пускай и не без помощи жены-«англичанки».

Но Виля тронул за рукав.

– Посмотреть дашь? – спросил он, понизив голос. – На одну ночь? – и даже поогляделся по сторонам.

– Сэлинджера?.. – удивился Лебедев. – По-английски?..

– Тестя!.. – одними губами нарисовал Виля.

– Изъяли! – так же по-рыбьи неслышно отвечал Лебедев.

И, ещё не веря удаче, перевороту, подарку судьбы (исторически третий Ша никогда не был его тестем, просто не успел в этой роли побывать), дошептал:

– Копирки от пишмашинки – и те!..

И крест-накрест повёл ребром ладони в воздухе.

В глазах Вили непонимание боролось с восторгом.

Он не понял, что означает этот секущий полёт лебедевской правой ладони. А спросить – постеснялся.

Лебедев был доволен собой. Тем более что про копирки… ха-ха… придумалось на ходу.

Бесконтрольный выброс фантазии!

А что?!

А если это случай такой: когда необходимо все козыри – и побыстрее – на стол!..

4

У Вили – бронь в постпредстве. А Лебедев – к родне (или кто они нам?): баба Дуня и Рэм. Это в районе пл. Ногина в переулках.

Но Виля потянул в постпредство, и Лебедеву стоило трудов не выдать удовольствие, с каким он это приглашение принял.

1974, февраль, Москва. Внуковский аэропорт.

Хотя Виля «потянул» в последнюю минуту.

Было видно, что «изъятые копирки» понравились ему, но он хотел перепроверить себя. Понаблюдать, как Лебедев поведёт себя при входе в столицу. Не запаникует ли, как провинциал. Не затрещит ли крыльями по воде, как селезень.

В ответ Лебедев поскучнел, напустил флегму. Стал пропускать Вилины реплики мимо ушей, оставлять их без ответа.

Вышли из аэропорта. Сели в 511-й радиальный.

Лебедев смотрел в окно, в сторону.

Окраинные лесосеки в пепельном снегу были растрёпаны, как капуста. В берёзах, выдавленных из леса на шоссе, зияли мокрые черноты. И за всем этим, сахарно и зубко, кочанела Москва.

Во всю автобусную дорогу от Внуково до Юго-Запада Виля что-то говорил, острил и время от времени понижал голос, чтобы кинуть ещё крючок на тему тестя, но Лебедев как бы ушёл в себя. В собственную спокойную значимость.

Он понимал, что прошёл проверку.

В постпредстве МССР.

Спальня была на 6 мест, с дебильно-высокими потолками.

Вечером выбежали в гастроном на Кузнецкий.

«Не мороз, а суповой концентрат мороза! – отметил Лебедев на бегу. – Разводить в пропорции чайная ложка на цистерну!..»

И облизнулся от вкусности определения.

Оттого, что выбил ещё пол-очка в глазах Вили.

Не так уж мало очков за неполный день.

В спальне было холодно. Лебедев загодя подложил кальсоны под подушку, чтоб надеть в темноте. Не красоваться же в кальсонах перед Вилей.

Перед сном ходил в кабинку – звонить по талону в Кишинёв.

У Нади был слабый голос. Именно такой голос, от которого (и она об этом знает) у него портится настроение.

Она удивилась, узнав, что он ночует в постпредстве («А как же – с этим… Рэмом поговорить – про харьковский период?!»).

– Уф-ф! – обмяк Лебедев. – Вот на днях пойду и поговорю!.. Про харьковский период!.. Но умоляю – обойдись без сарказма!..

– По-моему, я говорю своим обычным тоном!..

– Это только по-твоему!..

– Я говорю как умею! – уныло и по-прежнему с подвохом отвечала Надя.

Во тип!

– Аллё, а вот прилетай на каникулы! – загремел он. – Надька-оладька!.. А?.. Вот вместе и насядем на Рэма. И в архиве Толстого – будем вместе рыться!..

– Я бы прилетела… – голос Нади зазвучал безадресно, тускло, – если б не… – тут она умолкла, и Лебедев угадал, что она удаляется от других ушей (теща Соф. Мих.? Витька?) в спальню, и провод телефона путается под ногами, – …если б не за-ле-те-ла!.. Прости за каламбур!..

Последние слова были проговорены ею совсем по-другому. Звонко. С твёрдой артикуляцией.

– Я рад!.. – выпалил он.

Он читал, что женщине важна первая реакция.

…Он не понимал, что в нём: восторг или удручённость.

Если восторг, то леденящий.

Если удручённость, то в блеске победы.

Ах! Ох! Ух! Эх!

Можно подумать, он сам родился!

Услыхал о собственном зачатии!

Всего три года тому назад влюбиться в женщину. Чужую. С набором каких-то своих, посторонних тебе свойств.

Не говоря о том, что – завуч и мать семейства!

Влюбиться, навеять ей свою любовную волю…