Моего айдола осуждают

Было семнадцать минут четвертого утра. Внутри меня болталось что-то жутко неприятное, как будто гулкий звук метался по стенам пещеры, наполненной морской водой, оно превратилось в боль, которая возникает тогда, когда тошнит на пустой желудок, и билось в животе. Его фотопортрет, который я привезла в дом при переезде, белел в темноте, но его очертания выглядели странно непривычно. Я впервые ощутила, что на портрете нет его настоящего, да и все фотографии в каком-то смысле – словно портреты усопшего. Когда-то давно, когда мы ездили на Кюсю[24] навестить родных, я отравилась, съев мандарины с домашнего буддийского алтаря. Сидя на только что перестеленных, еще пахнущих травой татами, я запустила зубы в мандарин, который почистила тетя, и, поскольку я не смогла засунуть его в рот целиком, сок потек мне в горло, и мне стало противно. Кислота из него исчезла – наверное, потому, что мандарин долго пролежал на алтаре, – он был сладким, размякшим, и я подумала, что не надо было вообще класть его на алтарь, надо было съесть раньше, тогда он был бы вкусным. Я тогда сказала: «Всякие эти подношения не имеют никакого смысла». Не помню уже, что ответила тетя, но осознала я это уже после того, как решила купить торт на его день рождения. Я грызла покрытую взбитыми сливками шоколадную пластинку с его портретом, словно ела приношение для алтаря. Все-таки был смысл класть подношение на алтарь, был смысл покупать этот торт: когда я ела, у меня возникло чувство, словно я получила подарок.

На моей пиратской записи запечатлелись только приветственные крики. На фоне шарканья ног и рыданий еле-еле слышались хриплый голос певца и музыка. Я даже подумала: лучше б меня тогда поймали. У меня не получается ставить точки. С того самого концерта я болтаюсь неприкаянная, словно призрак, неспособный обрести покой.

В темноте чувствуется неприятно теплый запах гнили. Я встаю, чтобы попить воды. Мне кажется, что металлический гул холодильника, похожий на звон в ушах, усиливается в несколько раз, еще больше сгущая тишину. Я открываю мобильный. Освещающий мое лицо снизу белый свет экрана очень ярок, но все равно ночь, поглотившая двор и коридор, побеждает. Желая во что бы то ни стало расширить эту границу между тьмой и светом, я включаю телевизор. Запускаю диск, который так и не вынула из проигрывателя. Прокручиваю на пятьдесят две минуты семнадцать секунд, где начинается его соло, и ставлю на паузу кадр, где он выставляет в сторону руку без микрофона и опускает голову. Заметно, что мышцы его ног сильно напряжены. Отмечаю эту деталь для блога. От пота украшение из синих перьев на шее скаталось, а из-за отблеска серебряной пыли по краям видно, как его грудь чуть-чуть вздымается и опадает. Для настоящей паузы нужно направить дыхание и напряжение в центр.

Когда я закончила смотреть запись, уже настало утро. Рассвет я узнаю не по свету, а по ощущению, будто погруженное в ночь тело вдруг всплывает на поверхность. Я всегда удивлялась, почему ушедший под воду утопленник чуть погодя всплывает. Я разбудила спящий компьютер и стерла фразу «И я подумала: это ведь в последний раз».

Написала: «Я не могла поверить, что это в последний раз» – и снова стерла.

Когда фраза не выходит, лучше всего помогают прогулки. Я взяла только маленькую сумочку и вышла на улицу. От светлеющей синевы неба под веками замерцало. Слушая, как обычно, в наушниках его баллады, я дошла до станции. Мне казалось, что так я могу дойти куда угодно. Проходивший мимо поезд накрыл меня своим мощным звуком. Зацепившись носком кроссовка за выступ на тактильном индикаторе, я чуть не упала. Я ехала в полупустом вагоне, смотрела на его портрет, слушала музыку, читала интервью в Сети. Все это – оно в прошлом.

Сделав несколько пересадок, добралась до его станции. Села в автобус у окна. То ли водитель ехал неаккуратно, то ли всему виной было мое состояние, но тряска раскачивала мой все еще пустой желудок, и, даже глядя на синие сиденья, я ощущала тошноту. Автобус проехал по торговой улочке, миновал бизнес-отели. Я проводила глазами красный почтовый ящик за окном, несколько велосипедов, поставленных так плотно, что казалось, они переплелись между собой, аллеи темно-зеленых деревьев, словно утомленных жаркими лучами солнца. Когда мои глаза устали бегать туда-сюда, я их закрыла. Несколько раз щека ударилась о трясущееся оконное стекло, и когда я, после очередного такого удара, приоткрыла глаза, в прорези увидела ставшее более ярким голубое небо. Его голубизна отпечатывалась на сетчатке глаз.