МОГАЕВСКИЙ

— Этого не будет, — сказала она наконец.

— Почему? Ты не хочешь жить со мной, стать моей женою?

— Хочу. Но что желать невозможного. Мужу нельзя разводиться. Он ведь не просто врач, а врач военный, очень талантливый, у него большое будущее. В их ведомстве это называется «моральное разложение». Я не могу испортить ему карьеру. Я плохо поступила. Не знаю, простит ли он меня. Я виновата, я его предала. Я дала ему слово, вышла за него замуж. Конечно, я все ему расскажу. Но мы с тобой больше не увидимся.

— Не предаешь ли ты сейчас меня, когда все это говоришь мне?

— Должно быть, — отвечала она, — я по натуре предательница.

Назавтра они вернулись в город.

Прощались возле памятника-фонтана, с детства пугавшего ее: по фигурам моряков из открытого ими кингстона — погибаем, но не сдаемся! — текла вода; как можно было сцену героической гибели команды «Стерегущего» превратить в фонтан, думала она, или все же это памятник?

— Может, мне повезет, — сказал Тибо, — твой муж выгонит тебя из дома, ты вернешься к родителям, и будет по-моему? Каждый первый четверг месяца в шесть часов вечера я стану ждать тебя на скамейке бульвара, где мы встретились. Приходи, когда сможешь.

— И сколько ты будешь меня там ждать? Год? Два?

— Всегда.

Муж задерживался в командировке, время его затянувшегося отсутствия провела она плохо, уже зная, что беременна от Тибо.

— Что это с моей крошкой-женушкой? Бледная, мне не рада.

— Я беременна, — отвечала Эрика. — И не от тебя. Я тебе изменила. Ты можешь меня ударить, можешь выгнать. Ты в своем праве.

Глаза его стали из голубых темными, когда он гневался, зрачки расширялись.

— Ты забыла, что я врач? Я не бью беременных женщин, какими бы шалавами они ни были.

И ушел, хлопнув дверью.

На Фонтанке, идя к Неве, неподалеку от цирка встретил он Валентину.

— Валечка, ты знала, что Эрика крутит роман, пока я в отъезде?

— Знала, я их встречала случайно несколько раз.

— Кто он?

— Он еврей, скрипач из оркестра, мы с ним в Ленконцерте здороваемся.

— Ловелас? Бабник?

— Человек как человек.

— Скажи, она хотела меня унизить? Почему? Зачем?

— Глупости, для чего ей тебя унижать. Просто влюбилась.

— Что такое «просто влюбилась»? Замужняя женщина.

— Что такое? Так ведь и ты был в меня влюблен, когда мы были совсем молоденькие.

— При чем тут это? В тебя весь двор был влюблен. Ты же не ложилась под всякого и каждого по этому поводу.

— Сам влюбишься по уши, поймешь.

— Кто-то из твоей концертно-цирковой компании про похождения Эрики знает?

— Все.

— Дай мне слово, что никогда от тебя никто ничего о ее шашнях не услышит. Я решил, что буду растить ее пащенка как своего. Надеюсь и до собственных детей дожить. И скажи своим приятелям, чтобы молчали, поговори с ними, они послушают тебя. Пусть забудут навсегда. Обещаешь?

— Обещаю.

— Я буду растить этого ребенка как своего, — сказал он Эрике.— И попробую жить с тобой как ни в чем не бывало, хотя не уверен, что у меня получится.

Беременность Эрики была тяжелая, чувствовала она себя хуже некуда. Свекровь, с первой встречи невзлюбившая невестку, корила сына:

— Говорила тебе, не женись на немке.

Мальчик родился раньше срока, был слабенький, часто болел, но постепенно слабость с болезнями стали израстаться, жизнь налаживалась, с трех лет ребенка вывозили летом за город, снимали дачу в Мельничном Ручье.

Однажды после дежурства у мужа выдался свободный день, Эрика поехала в город за теплой детской одеждою, поехала, накормив своих обедом, во второй половине дня. И словно кто-то подтолкнул ее. На обратном пути села она в трамвай, который должен был проехать около шести вечера мимо скамьи на бульваре, где назначил ей Тибо свидание; был первый четверг месяца, уже несколько лет как настало означенное ее скрипачом «всегда».